Роб Рой (др. изд.)
Шрифт:
– Тем не менее большего я говорить о себе не намерен. В вашей воле следовать за мной или отказаться от тех сведений, которые я хотел вам сообщить.
– Вы не можете сообщить мне те сведения здесь? – спросил я.
– Их вы получите не от меня, а увидите все своими глазами. Вы должны следовать за мной или остаться в неведении касательно того, что я могу вам сообщить.
Было что-то резкое, решительное, даже суровое в обхождении этого человека, отнюдь не внушавшее безоговорочного доверия.
– Чего вам бояться? – сказал он нетерпеливо. – Или вы думаете, ваша жизнь кому-нибудь так нужна, что у вас попробуют ее отнять?
– Я ничего не боюсь, – возразил я твердо, хоть и несколько поспешно. – Ведите, я следую за вами.
Мы направились, вопреки моему ожиданию, обратно к городу и немыми призраками бок о бок скользили по пустынным и безмолвным улицам. Высокие и угрюмые каменные фасады с затейливыми украшениями и наличниками казались еще выше и черней в неверном свете месяца. Несколько минут мы шли в полном молчании. Наконец мой проводник заговорил:
– Вам не страшно?
– Я отвечу вашими же словами, – сказал я, – чего мне бояться?
– Вы находитесь с незнакомым вам человеком, может быть с недругом, в таком месте, где у вас нет друзей и много врагов.
– Я не боюсь ни вас, ни их: я молод, ловок и вооружен.
– Я безоружен, – ответил мой проводник, – но это не меняет дела: рука, когда захочет, всегда найдет оружие. Вы сказали, что ничего не боитесь; но если бы вы знали, кто идет рядом с вами, вас, наверно, охватил бы трепет.
– Почему? – возразил я. – Повторяю: я не боюсь ничего, что вы могли бы сделать.
– Ничего, что я мог бы сделать? Пусть так. Но вас не страшат последствия, какие могут произойти, если вас застанут с человеком, одно только имя которого, произнесенное шепотом на этой безлюдной улице, заставило бы камни встать и завопить: «Держи его, держи!», чья голова оценена, и половина жителей Глазго могла бы на ней разбогатеть, как на найденном кладе, когда бы им посчастливилось схватить ее владельца за ворот; чей арест встречен был бы в Эдинбурге ликованием, точно весть о величайшей победе на полях Фландрии?
– Кто же вы такой, что ваше имя должно вселять подобный трепет? – сказал я.
– Вам я не враг, раз я веду вас в такое место, где сам я, если буду опознан, тотчас получу колодки на ноги и пеньковый галстук на шею.
Я остановился посреди мостовой и отступил на шаг, чтобы как можно лучше разглядеть своего проводника при ночном свете и получить возможность к обороне в случае внезапного нападения.
– Вы сказали, – проговорил я, – или слишком много, или слишком мало: слишком много, чтобы внушить мне доверие к вам, к незнакомцу, который сам признает, что подлежит каре законов той страны, где мы находимся, и слишком мало, если не докажете, что суровый закон преследует вас несправедливо.
Дав мне договорить, он сделал шаг в мою сторону. Я невольно отступил и положил руку на эфес шпаги.
– Как, – сказал он, – на безоружного? На друга?
– Я еще не знаю, друг ли вы мне и впрямь ли безоружны, – возразил я. – И, сказать по совести, ваш разговор и обхождение дают мне право усомниться и в том и в другом.
– Вы говорите как мужчина, – ответил мой проводник, – и я уважаю того, чья рука может защитить голову. Скажу вам прямо и откровенно: я веду вас в тюрьму.
– В тюрьму! – воскликнул я. – По какому праву и за какую провинность? Вы скорей отнимете у меня жизнь, чем свободу. Можете драться со мной, но я не сделаю ни шагу дальше.
– Я веду вас в тюрьму, – сказал он, – не как арестанта. Я не шериф, – добавил он, высокомерно выпрямившись, – и не понятой. Я веду вас на свидание с заключенным, от которого вы услышите, что грозит вам в настоящее время. Вашу свободу этот визит не ставит в опасность, мою – гораздо больше. Но я охотно иду навстречу риску ради вас, потому что риск не смущает меня и мне по душе молодой вольнолюбивый пыл, не знающий другого защитника, кроме обнаженного клинка.
Пока он это говорил, мы достигли главной улицы и остановились перед большим строением из тесаного камня, украшенным, как я, казалось, мог различить, железными решетками в окнах.
– Н-да, – сказал незнакомец, при переходе к тону развязной беседы меняя правильную английскую речь на шотландский говор, – немало дали бы провост и почтенные бэйли города Глазго, чтобы запрятать в свою тюрьму и наградить железными подвязками молодчика, который сейчас стоит перед ее воротами, вольный как серна. Но немного было бы им от этого проку: пусть бы даже они меня туда засадили с тяжелейшей гирей на каждой ноге, они нашли бы наутро пустую камеру. Идемте, однако, чего вы стали?
С этими словами он постучал в низкую дверцу, и хриплый голос, точно человека пробудили от сна или раздумья, отозвался:
– Кто там? Что еще? Какого черта вам понадобилось в ночной час? Это против правил, против всяких правил!
Протяжный тон, которым произнесены были последние слова, показывал, что говоривший снова расположился вздремнуть. Но мой проводник заговорил громким шепотом:
– Дугал, друг! Забыл? Ха нун Грегарах! note 59
Note59
Это Грегор (гэльск.).
– Черт меня подери, если я забыл! – быстро и весело прозвучало в ответ, и я услышал, как привратник бойко захлопотал за воротами.
Мой проводник обменялся с ним несколькими словами на совершенно незнакомом мне языке. Были отодвинуты засовы, но осторожно, словно привратник опасался производить шум, и мы вступили в караульную глазговской тюрьмы – небольшую, но с толстыми стенами комнату, откуда поднималась наверх узкая лестница, а две или три низкие двери вели в помещение на одном уровне с воротами, защищенными ревностной силой слуховых окон, засовов и болтов. Стены были, как подобало месту, украшены кандалами и другими страшными приспособлениями, служившими, возможно, еще менее человечным целям, а вперемежку с ними висели алебарды, ружья, пистолеты старинного образца и прочее оружие для защиты и нападения.