Роб Рой (др. изд.)
Шрифт:
Мистер Оуэн заверил его, что при сложившихся обстоятельствах он не смеет и надеяться на поручительство за действительную уплату долга, но что его поручителю нечего опасаться: по первому же вызову он, Оуэн, не преминет явиться в суд.
– Верю вам, верю. Довольно слов. К утреннему завтраку вы будете на свободе. А теперь послушаем, что скажут в свое оправдание ваши товарищи по камере: каким беззаконным путем попали они сюда в ночную пору?
ГЛАВА XXIII
Пришел хозяин вечерком,
Пришел навеселе,
А дома – видит – человек,
Где быть ему не след.
«Объясни ты, женушка,
Мне что-то невдомек:
Как вошел он, не спросясь,
Захожий паренек?»
Почтенный бэйли взял из рук служанки фонарь и приступил к осмотру, уподобясь Диогену, когда тот со светочем в руке брел по афинской улице; и, может быть, мистер Джарви не больше, чем великий циник, надеялся натолкнуться в своих поисках на какое-либо ценное сокровище. В первую очередь подошел он к моему таинственному проводнику, который сидел, как сказано, на столе, уставив в стену неподвижный взгляд. Ничто не дрогнуло в его застывшем лице, руки он скрестил на груди не то с вызывающим, не то с беспечным видом, и, отстукивая каблуком по ножке стола такт мелодии, которую насвистывал, он выдержал испытующий взгляд мистера Джарви с таким невозмутимым спокойствием и самоуверенностью, что прозорливому следователю изменили на мгновение его проницательность и память.
– Аа, ээ, оо! – восклицал бэйли. – Честное слово! .. Это невозможно… И все же… Нет! Честное слово, быть того не может! .. А все-таки… Черт меня побери, я должен сказать… Грабитель ты, разбойник, сущий дьявол, неужели это и взаправду ты?
– Как видите, бэйли, – был лаконичный ответ.
– По чести так, или тут чистейшее колдовство! .. Ты, отъявленный беззаконник, ты осмелился пролезть сюда, в глазговскую тюрьму? Как ты думаешь, сколько стоит твоя голова?
– Гм! Если взвесить как следует, на голландских весах, она потянет, пожалуй, побольше, чем голова одного провоста, четырех бэйли, городского секретаря, шестерых деканов да дюжины ткачей…
– Ах ты, отпетый негодяй! – перебил мистер Джарви. – Покайся лучше в своих грехах и приготовься, потому что стоит мне сказать одно только слово…
– Правильно, бэйли, – ответил тот, к кому обращено было это замечание, и с небрежно-беспечным видом заложил руки за спину, – но вы никогда не скажете этого слова.
– Почему же я его не скажу, сэр? – воскликнул блюститель закона. – Почему не скажу? Ответь: почему?
– По трем веским причинам, бэйли Джарви: во-первых, ради нашего давнишнего знакомства, во-вторых, ради старухи, что греется сейчас у очага в Стаккавраллахане – той, что связывает нас узами кровного родства, к вящему для меня позору! Легко ли мне признаться, что мой родственник возится со счетными книгами, с пряжей, с ткацкими станками, с челноками и веретенами, как простой ремесленник! А в-третьих, бэйли, еще и потому, что если только я подмечу с вашей стороны малейшее поползновение выдать меня, я оштукатурю эту стену вашими мозгами прежде, чем вас успеет выручить рука человека.
– Вы, сэр, отчаянный и дерзкий негодяй, – отвечал бэйли, нисколько не устрашенный, – и вы знаете, что я это понимаю и не остановлюсь ни на миг перед грозящей опасностью.
– Я отлично знаю, – ответил тот, – что в жилах у вас течет благородная кровь, и мне неохота поднимать руку на родича. Но я отсюда выйду так же свободно, как вошел, или стены глазговской тюрьмы десять лет будут рассказывать о том, как я проложил себе дорогу.
– Хорошо, хорошо, – сказал мистер Джарви. – Кровь погуще воды, а друзьям и сородичам не пристало замечать соринку друг у друга в глазу, когда чужой глаз ее не замечает. Старухе в Стаккавраллахане горько было бы услышать, что вы, позорище гор, размозжили мне череп или что я мог затянуть петлю на вашей шее. Но сознайся, упрямый черт, что, не будь ты тем, кто ты есть, я сейчас захватил бы первого разбойника в Горной Стране.
– Вы постарались бы, кузен, – ответил мой проводник, – не спорю, но вряд ли, думается мне, ваши старания увенчались бы успехом, ибо мы, бродяги горцы, неподатливый народ, особенно когда с нами заговорят об оковах. Мы не переносим тесной одежды – штанов из булыжника да железных подвязок.
– Тем не менее, любезный, бы дорветесь до каменных штанов, до железных подвязок и до пенькового галстука, – ответил бэйли. – В цивилизованной стране никто еще не откалывал таких штук, как вы, – грабить чуть ли не в собственном кармане! Но это не сойдет вам с рук, честно вас предостерегаю!
– И что же, кузен, вы по мне наденете траур?
– Ни один черт не наденет траура по тебе, Робин, – разве что ворон да грач, вот тебе в том моя рука. Но скажи, любезный, где тысяча добрых шотландских фунтов, которые я тебе ссудил, и когда доведется мне получить их обратно?
– Где они? – ответил мой проводник, делая вид, будто старается вспомнить. – Точно сказать не могу. Верно, там же, где прошлогодний снег.
– Значит, на вершине Скехаллиона, не так ли, хитрая горная собака? – сказал мистер Джарви. – А я надеюсь, что ты мне их выплатишь здесь, на месте.
– Так! – ответил горец. – Но у меня нет в кармане ни снега, ни червонцев. А когда вы их получите? Гм! .. «Когда король возьмет свое назад!» – как поется в старинной песне.
– Это хуже всего, Робин! – ответил гражданин города Глазго. – Ты бесчестный изменник, и это хуже всего! Неужели вы хотите водворить у нас опять католичество, власть произвола, хотите посадить нам на шею самозванца из грелки и свору монахов и аббатов? Вы соскучились по обрядам, по стихарям и кадилам и прочей погани? Промышляй уж по-прежнему старым своим промыслом: грабежом, разбоем, сбором черной дани, – лучше обкрадывать кое-кого, чем губить всю страну.
– Полно, любезный, нечего повторять за вигами всякий вздор! – ответил горец. – Мы знакомы друг с другом не первый день. Я послежу, чтоб не обчистили вашу контору, когда молодчики в юбках придут навести порядок в глазговских лавках и убрать из них лишние товары. А вам, Никол, пока этого не требует ваш прямой долг, незачем видеться со мною чаще, чем я пожелаю сам.
– Ты наглый негодяй, Роб, – сказал бэйли, – и тебя повесят когда-нибудь на радость всей стране. Но я не стану, как дурная птица, гадить в своем гнезде, если меня к тому не побудит крайняя необходимость или голос долга, которого никто не может ослушаться. А это что за черт? – продолжал он, обернувшись ко мне. – Грабитель, завербованный в вашу шайку, не так ли? Если судить по внешности, сердце у него дерзкое и лежит к разбою, а шея длинная и скучает по петле.