Роб Рой
Шрифт:
От меня не укрылось, что, бравируя таким образом, Рэшли с трудом подавлял чувства злобы и стыда. Но состояние его духа обнаружилось явственней, когда к нему обратилась Диана Вернон.
— Рэшли, — сказала она, — мне вас жаль, потому что как ни велико то зло, которое вы пытались причинить мне, и зло, причиненное вами на деле, я не могу ненавидеть вас так сильно, как я вас презираю и жалею. Совершенное вами сейчас было, может быть, делом одного часа, но оно до последнего вашего дня будет давать вам пищу для размышлений, — а каких, то знает ваша совесть, которой не вечно же спать.
Рэшли прошелся по комнате, остановился в стороне у столика, где стояло еще вино, и дрожащей рукой наполнил большой бокал; но, поняв, что мы заметили его дрожь, он подавил ее усилием воли и, глядя на нас с напряженным, вызывающим спокойствием, поднес бокал ко рту, не пролив ни капли.
— Это старое бургонское моего отца, — сказал он, переводя взгляд на Джобсона, — я рад, что оно не все еще выпито… Вы подберете достойных людей, чтоб они управляли от моего имени домом и поместьем, — старого пройдоху дворецкого и безмозглого мошенника-шотландца надо выбросить вон. А этих особ мы препроводим сейчас под стражей в более подобающее для них место. Заботясь о вашем удобстве, — добавил он, — я велел заложить нашу старую семейную карету, хотя мне небезызвестно, что леди не страшится иногда странствовать в ночную сырость и в седле и пешком, лишь бы цель путешествия была ей по вкусу.
Эндрю ломал руки:
— Я только сказал, что мой господин разговаривает, верно, с призраком в библиотеке… а мерзавец Лэнси не постыдился предать старого друга, который двадцать лет каждое воскресенье пел с ним псалмы по одному псалтырю!
Его вышвырнули за порог вместе с Сиддолом, не дав кончить причитания. Однако изгнание Эндрю привело к неожиданным последствиям. Решив, как рассказал он потом, попроситься на ночлег к тетке Симпсон («авось приютит как-нибудь ради старого знакомства»), он прошел главную аллею и вступил в «старый лес», как он зовется, хотя сейчас больше похож на пастбище, чем на лес, — и вдруг натолкнулся на гурт шотландского скота, расположившийся там на отдых после дневного перегона. Эндрю нисколько не удивился, потому что всякому известен обычай его земляков, погонщиков скота: как настанет ночь, устроиться на самом хорошем неогороженном лугу, какой они найдут, а перед рассветом уйти, пока не спросили плату за постой. Но он удивился и даже испугался, когда какой-то горец наскочил на него, стал его обвинять, что он-де обеспокоил скот, и отказался пропустить его дальше, пока он не поговорит «с их хозяином». Горец повел Эндрю в кусты, где он увидел еще трех или четырех своих соплеменников. «Я тогда же смекнул, — сказал Эндрю, — что их для гурта многовато: а как начали они меня допрашивать, так сразу и рассудил: у них совсем иная пряжа на веретене».
Погонщики подробно расспросили его обо всем, что произошло в Осбалдистон-холле, и были, казалось, удивлены и огорчены его ответами.
— И правда, — докладывал Эндрю, — я им выложил все, что знал; потому что я никогда в жизни не отказывал в ответе кинжалу и пистолету.
Погонщики шепотом посовещались между собой, а потом собрали в одно стадо весь свой скот и погнали его к выходу из главной аллеи — в полумиле от замка. Здесь они принялись стаскивать в кучу лежавшие по соседству поваленные деревья и соорудили из них временное заграждение поперек дороги, ярдах в пятнадцати от аллеи. Близилось утро, и бледный свет на востоке спорил с тускнеющим сиянием месяца, так что предметы можно было различать довольно явственно. С аллеи донеслось громыхание кареты, запряженной четырьмя лошадьми и сопровождаемой шестью всадниками. Горцы внимательно прислушивались. Карета везла мистера Джобсона и его несчастных пленников. В конвое были Рэшли и несколько верховых — полицейские чиновники и их помощники. Как только проехали ворота у входа в аллею, их затворил за кавалькадой горец, нарочно ради этого карауливший здесь. В ту же минуту карета была остановлена стадом, в которое она врезалась, и воздвигнутой впереди преградой.
Двое из верховых спешились, чтоб убрать срубленные деревья, подумав, должно быть, что их тут оставили случайно или по небрежности. Другие принялись сгонять арапником скот с дороги.
— Кто посмел тронуть наш скот? — сказал суровый голос. — Стреляй в него, Ангюс.
— Отбивают пленников! — закричал Рэшли и, выстрелив из пистолета, ранил говорившего.
— Врукопашную! — крикнул вожак погонщиков, и схватка завязалась.
Служители закона, ошеломленные неожиданным нападением, да и вообще не отличавшиеся отвагой, защищались довольно слабо, несмотря на численный свой перевес. Некоторые попробовали было двинуться назад к замку, но при звуке пистолетного выстрела из-за ворот вообразили себя в кольце и поскакали врассыпную кто куда.
Рэшли между тем сошел с коня и пеший схватился в отчаянном поединке с вожаком разбойников.
Я наблюдал за поединком из окна кареты.
Рэшли наконец упал.
— Согласен ты просить помилования во имя Бога, короля Иакова и старой дружбы? — произнес голос, отлично мне знакомый.
— Никогда! — твердо ответил Рэшли.
— Тогда умри, изменник! — сказал Мак-Грегор и пронзил палашом простертого у его ног противника.
Еще секунда, и он уже был у дверей кареты, протянул руку мисс Вернон, помог сойти ее отцу и мне и, вытащив за шиворот судейского секретаря, швырнул его под колеса.
— Мистер Осбалдистон, — сказал он шепотом, — вам-то ничего не угрожает; я должен позаботиться о тех, кому помощь моя нужнее. Ваши друзья скоро будут в безопасности. Прощайте и помните Мак-Грегора.
Он свистнул, его шайка собралась вокруг него, и, умчав с собою Диану и ее отца, они почти мгновенно скрылись в гуще леса. Кучер с форейтором при первых же выстрелах бежали, бросив лошадей; но те, натолкнувшись на преграду, как стали, так и стояли, к счастью для Джобсона, совершенно смирно, потому что при малейшем их движении колесо переехало бы ему грудь. Первой моей заботой было поднять его на ноги, так как негодяй был до того перепуган, что ни за что не встал бы собственными стараниями. Затем, попросив законника твердо запомнить, что я не принимал участия в освобождении арестованных и сам не воспользовался случаем бежать, я приказал ему пойти к замку и позвать на помощь раненым кого-нибудь из своих людей, оставленных там. Но страх в такой мере завладел Джобсоном, отняв у него всякое соображение, что несчастный был неспособен тронуться с места. Тогда я решил пойти сам, но на дороге споткнулся о тело человека — мертвого, как я подумал, или умирающего. Но то был Эндрю Ферсервис, целый и невредимый, как в лучшие часы своей жизни, а лежачее положение он принял, чтоб избежать близкого знакомства с палашом, кинжалом или пулями, которые в течение двух или трех минут действительно летели со всех сторон.
Я так обрадовался, разыскав его, что не стал допытываться, как он сюда попал, а только велел ему идти за мной и помочь мне.
В первую голову мы занялись Рэшли. Он застонал при моем приближении столько же от ярости, сколько от боли и закрыл глаза, как будто решил, подобно Яго, не вымолвить больше ни слова. Мы подняли его, положили в карету и ту же любезность оказали другому раненому из его отряда, лежавшему на поле битвы. Затем я кое-как втолковал Джобсону, что он тоже должен сесть в карету и поддерживать сэра Рэшли. Он повиновался, но с таким видом, точно не вполне понимал мои слова. Мы с Эндрю повернули лошадей и, растворив ворота в аллею, медленно повели упряжку обратно к Осбалдистон-холлу.
Некоторые из беглецов уже пробрались в замок окольными дорогами и подняли там всех сообщением, что Рэшли и клерк Джобсон со всем эскортом, — кроме тех, кто спасся, чтобы донести эту весть, — изрублены в куски у ворот парка целым полком горцев. Поэтому, когда мы подъезжали к замку, нас встретил гул голосов, подобный жужжанию сотен пчел, потревоженных в улье.
Мистер Джобсон, однако, несколько оправившись, сумел кое-как подать голос и был тотчас узнан. Законнику не терпелось выбраться из кареты, тем более что, к его несказанному ужасу, один из его спутников (полицейский чиновник) со стоном испустил дух.
Сар Рэшли Осбалдистон был еще жив, но так тяжело ранен, что весь пол кареты залит был кровью и длинный красный след тянулся от выходных дверей до Каменного зала, где раненого опустили в кресло. Все суетились вокруг него: одни пытались унять кровь повязками, другие требовали хирурга, но, видно, никто не соглашался за ним сходить.
— Не мучьте меня, — промолвил раненый. — Я знаю, что никакая помощь меня не спасет. Я умираю.
Он выпрямился в кресле, хотя холод смерти уже увлажнил его лоб, и заговорил с твердостью, казалось, превышавшей его силы.