Роберт Маккаммон. Рассказы
Шрифт:
Я заснул, размышляя над этой фразой.
Мне показалось, что я только-только сомкнул глаза, когда над ухом раздался голос отца:
— Подъем, Бобби! Вот-вот завод загудит! За следующую неделю на грузовую площадку завода поступило на тридцать пять контейнеров больше нормы. Мы едва успевали управляться с ними — с такой скоростью они приходили к нам из упаковочного цеха. Отец только качал головой, рассказывая, с какой скоростью способен работать Верджил Сайке. По его словам, тот носился между двумя машинами так, что воздух казался горячим, а красная одежда Верджила просто дымилась.
Как-то вечером мы вернулись
— Бог мой, — прошептал отец. — Они не люди! Как только я их увидел, сразу понял, что здесь что-то не так! Их нужно выгнать из Грейстоун-Бэй! Кто-нибудь обязан спалить этот проклятый красный дом к чертовой матери!
И на этот раз мать ничего не сказала ему. Да простит меня Бог, я тоже ничего не сказал. Много старых. И тех, у кого это впереди. По заводу разнесся слух, что Верджил Сайке собирается работать на трех шлифовальных машинах сразу. И кое-кому из этого цеха грозит увольнение.
Вы знаете, как создаются слухи. Иногда в них есть зерно правды, но в большинстве случаев они лишь накаляют обстановку. Как бы то ни было, отец теперь по три раза в неделю по дороге домой делал крюк к винной лавке. Когда он сворачивал на Аккардо-стрит и видел красный дом, его бросало в пот. По ночам он почти не мог спать и порой часами сидел в гостиной, обхватив голову руками, а если я или мать осмеливались сказать хоть слово, вспыхивал словно порох.
В конце концов одним жарким августовским вечером он, обливаясь потом, произнес ровным голосом:
— Я задыхаюсь. Это все красный дом. Я чувствую, как он высасывает из меня жизнь. Боже милостивый, я этого больше не вынесу. — Он встал с кресла, посмотрел на меня и сказал:
— Пойдем-ка выйдем, Бобби.
— Куда мы? — спросил я по пути к машине. Красный дом сиял огнями через дорогу.
— Не задавай вопросов. Просто делай, как я скажу. Садись. Надо кое-куда съездить.
Я подчинился. Мы отъехали от тротуара, я оглянулся, и показалось, что в окне красного дома мелькнул чей-то силуэт.
Отец приехал в какое-то захолустье и нашел хозяйственный магазин, который ещё был открыт. Он купил две трехгаллонные канистры для бензина. Ещё одна лежала у нас в багажнике. Потом мы поехали на автозаправочную станцию, где нас никто не знал, и заправили все три. На обратном пути от запаха бензина меня чуть не стошнило.
— Это необходимо, Бобби, — проговорил отец. Глаза его лихорадочно блестели, в лице — ни кровинки. — Мы с тобой должны это сделать. Мы, мужчины, должны быть заодно, верно? Нам обоим от этого будет лучше, Бобби. Это семейство Сайксов — это не люди.
— Они другие, хочешь сказать? — выдавил я, хотя сердце у меня колотилось как бешеное и спокойно рассуждать я не мог. — Да. Другие. Они чужие на Аккардо-стрит. На нашей улице нам не нужно никаких красных домов. Сотни лет все шло хорошо, и мы восстановим
— Ты хочешь… убить их? — прошептал я.
— Нет! Черт побери, нет! Я не хочу никого убивать! Я просто разведу огонь и тут же начну вопить о пожаре. Они проснутся и выбегут через заднюю дверь. Никто не пострадает.
— Они поймут, что это ты.
— А ты скажешь, что мы смотрели кино по телеку. И мать подтвердит. Мы придумаем, что сказать. Черт побери, Бобби, ты со мной или против меня?
Я не ответил, потому что не знал, что сказать. Что хорошо и что плохо, когда ты кого-то любишь?
Отец дождался, когда погаснут все окна на Аккардо-стрит. Мать сидела вместе с нами в гостиной. Она молчала и даже не смотрела в нашу сторону. Мы ждали, пока закончится шоу Джонни Карсона. Потом отец сунул в карман зажигалку, подхватил две канистры и сказал, чтобы я взял третью. Ему пришлось повторять дважды, но я всё-таки взял. При всех выключенных лампочках и мерцающем экране телевизора мы с отцом вышли из комнаты, перешли улицу и тихо поднялись на крыльцо красного дома. Вокруг было темно и тихо. У меня вспотели ладони, и я чуть не выронил канистру, поднимаясь по ступенькам.
Отец начал поливать бензином все подряд. Опустошив обе канистры, он вдруг обернулся, увидел, что я стою просто так; и зашипел:
— Выливай быстрее, что стоишь! Давай, Бобби!
— Отец, — выдавил я. — Прошу… Не делай этого.
— Боже всемилостивый! — Он выхватил мою канистру и вылил её на крыльцо.
— Отец, не надо… Они же ничего плохого не сделали. Только потому, что они другие… Только потому, что они живут в доме другого цвета…
— Они не должны быть другими! — ответил отец. Голос его звучал твердо, и я понял, что он по-своему прав. — Нам не нравятся другие! Нам не нужны здесь никакие другие! — Он вытащил из кармана тряпку, прихваченную на кухне, и начал рыться в карманах в поисках зажигалки.
— Пожалуйста… Не надо! Они нам ничего не сделали! Давай забудем об этом, ладно? Можно же просто уйти отсюда…
Зажигалка вспыхнула. Он поднес к язычку пламени тряпку.
Много старых, вспомнил я. И тех, у кого это впереди.
Это я. Верджил Сайке говорил про меня.
В этот момент я подумал о шестеренках. Миллионы и миллионы шестеренок проходят по ленте конвейера, и все они — абсолютно одинаковые. Я подумал о бетонных стенах завода. Я подумал о машинах, их постоянном глухом и ритмичном гуле. Я подумал о клетке серого щитового домика, потом взглянул в испуганное лицо отца, освещенное оранжевым пламенем, и понял, что он страшно боится всего, что за пределами этих серых щитовок, — случайности, возможности выбора, любого шанса, самой жизни… Он был напуган до смерти, и я в тот самый момент понял, что больше не смогу быть сыном своего отца.
Я подошел и схватил его за руку. Он посмотрел на меня так, словно увидел впервые.
И я услышал свой голос — теперь твердый голос постороннего человека, — голос, который произнес «нет».
Но прежде чем отец успел среагировать, красная входная дверь распахнулась.
На пороге появился Верджил Сайке. Его оранжевые глаза сверкали. Во рту торчала зажженная сигарета. За ним стояли жена и дети — ещё три пары блестящих оранжевых глаз, словно маленькие лесные костры в ночи.
— Приветствую, — по-южному протяжно произнес Верджил. — Решили повеселиться?