Роберт Оппенгеймер и атомная бомба
Шрифт:
Мы, ученые, – если я смею считать себя одним из них – обладаем неким чувством солидарности, которому я придаю значение примера для всего общества, ибо это чувство частично порождено аналогией нашей работы, частично же тем фактом, что мы можем признать наши разногласия и общую точку зрения в соответствии с присущей нам традицией; в ходе опытов и открытий, работая по существу бок о бок, мы находим своего рода новую гармонию.
Все мы в годы учебы, а большинство в течение всей жизни, испытывали потребность все глубже проникать в знания по своей профессии. Эта потребность делает нас более восприимчивыми к пониманию друг друга и дает нам более точное представление о границах, за которыми тёряется возможность взаимопонимания. Это – нелегкая задача, поскольку она означает совершенно новое направление в мировоззрении и в методике образования. Что касается меня, то мне это кажется необходимым для единства и стройности нашей культуры
«Древо познания» – заглавие, которое я выбрал для этой работы, свидетельствует о том, что речь будет идти о познании. Одновременно оно напоминает библейский текст, ибо я не чувствую себя вправе приступать к рассмотрению этого вопроса, даже если считать его важнейшим для будущего культуры, не вспомнив, хотя бы мимоходом, ненормальное и ужасное положение с новым оружием, с появлением которого на свет так тесно связана моя жизнь.
Прежде всего позволю себе сказать, что я глубоко уважаю всех оптимистов, считающих будто положение могло быть значительно хуже того, которое мы сейчас наблюдаем. Действительно, оно было бы значительно хуже, если бы вся Европа находилась в руках коммунистов или если бы третья мировая война уничтожила нашу цивилизацию и наши жизни. Однако теперешнее положение нельзя считать слишком благоприятным. Достаточно вспомнить об «очаровательных» заявлениях, сделанных в специальном комитете Конгресс США, о том, что в случае развязывания военных действий погибнут триста миллионов человек. Мне не кажется, что в данном случае дается ошибочная оценка, тем более, что опасности, которые угрожают нашей цивилизации, обычно не преувеличиваются.
Вместе с тем я уверен, что некоторые люди, отлично понимающие обстановку, по-моему, выжидают, пока технический прогресс сделает положение еще более опасным и, может быть, еще менее подконтрольным. А между тем необходимо создание организации, контролирующей новые виды оружия. Именно это явилось бы первым доказательством, что отношение государств и правительств к этому вопросу изменилось, а это изменение необходимо для нас, если мы хотим выжить.
Как бы там ни было, беспокойство народов должно стать достаточно глубоким, чтобы идея разоружения овладела массами, а правительства, на которых лежит колоссальная ответственность за поддержание мощи и влияния своих государств, к сожалению, занимаются этим вопросом весьма поверхностно.
Мне тяжело оставлять впечатление человека, который не верит в разоружение. Вы лучше меня знаете неописуемые трудности переговоров по этому вопросу, равно как и то, насколько утопичными выглядят разговоры об искреннем, практичном и действенном разоружении, которое могло бы предохранить мир от ужасов новой войны. Моя точка зрения несколько отличается от общепринятой: я не считаю идею разоружения слишком утопичной, наоборот, она мне кажется недостаточно утопичной.
Я хотел бы привести два довода, вытекающие из самого процесса поступательного шествия науки, которые, как мне кажется, противоречат стабильности и ценности любого разоружения. Они носят общий характер, и мы имели их ввиду, когда в 1946 году группа лиц сначала в США, а потом в Европе изучала все вопросы возможного контроля атомной энергии. Первый из этих доводов состоит в непредусматриваемой гигантской быстроте, с которой накапливаются научные открытия, так что невозможно предусмотреть систему контроля разоружения, которая окажется действенной через десять, двадцать или тридцать лет, если только не запретить всю исследовательскую работу и все открытия, но подобный запрет нельзя будет контролировать, даже при желании. Второй довод таков: накопление знаний имеет практически необратимый характер (если только не будет всемирной катастрофы). Так что, ежели все-таки наступит день, когда нации возьмут друг друга за горло, они фактически будут в состоянии восстановить снова все то, чему научились ранее. Это означает (означало для нас в те времена и означает для меня теперь), что, помимо разоружения, следует продумать возможность действительного сотрудничества между народами всего мира, не считаясь с национальными и иными различиями. Это означает, что весь мир должен стать открытым. Практически это равносильно объявлению незаконным любого секрета. Значит, некоторые основные атрибуты власти, которые по привычке или по традиции находятся еще в руках национальных правительств, а следовательно, и известная доля ответственности должны быть переложены в более «естественные» и менее национальные руки. Это не может быть сделано исключительно только путем создания международных институтов.
Но еще больше этот опыт означает в моих глазах развитие чего-то, что иллюстрирует, в частности, и наше собрание, чего-то, что уже царствует во всех естественных науках и в большинстве исследований, начиная захватывать и наших коллег за железным занавесом. Это «что-то» – братские общества людей, занятых специальными исследованиями и связанных единством знаний, представителей того истинного сообщества, которое дополняет местные или географические объединения государств или гражданских традиций. Это сообщество науки и знаний. Оно – залог прекрасного будущего для всего человечества, фундамент международных организаций, которые возникнут в будущем. Именно в них, на мой взгляд, заключается надежда на то, что мы переживем наш странный период истории человечества.
Газета «Монд» от 31 мая 1958 года.
Смятение духа
Полагаете ли Вы, что моральная растерянность и смятение духа являются новыми чувствами для мира ученых и чему в условиях современного развития науки Вы приписываете их появление?
– Действительно, эти чувства новы, но они присущи не только ученым-атомникам. Вызваны же они главным образом великим прогрессом науки за последние годы.
Этот прогресс сопровождается такой специализацией, что отныне любой человек может овладеть всего лишь незначительной долей человеческих знаний. Это вызывает ощущение невежества и одиночества и, очевидно, ощущение тем сильнее, чем больше знает человек. Современные ученые тоскуют по единому ключу, по той единой оси любых форм знаний, в которую верили их предки и которую они никогда уже не встретят в будущем.
Что же касается специалистов в области атомной энергии, то для них к этой грусти по прошлому прибавились ужас перед тем оружием, чудовищность которого невозможно переоценить, и растерянность, которую должен испытывать каждый честный человек, принужденный осуществлять власть. Все, что на протяжении своей жизни вобрали в себя эти люди, мечтавшие работать ради чистой науки, не помогло им в момент, когда они оказались вынужденными взвалить на свои плечи ответственность.
– Полагаете ли Вы, что современные достижения теоретической физики могут доказать то, что уже издавна провозгласили как догмат различные религии, а именно, что способности Человека познавать и осмысливать Природу имеют непреодолимые пределы?
– Мне кажется, что идея научного прогресса отныне неразрывно связана с судьбами человечества. На мой взгляд, такая точка зрения чужда какой бы то ни было религии. Развитие науки наглядно показало несоответствие между теоретически безграничными возможностями человеческого познания и ограниченными способностями одного человека, между бесконечностью и индивидуумом. И хотя в будущем возможность познать что-то новое, вероятно, станет привилегией меньшинства все более и более специализирующихся ученых, тем не менее сама эта возможность остается практически безграничной. Вот почему некоторые препятствия, которые еще в XIX столетии, казалось, лишали нас возможности представить себе единую картину мира, недавно оказались устраненными. Последние работы по определению возраста Земли, по выявлению сущности процесса перехода от неорганической материи к живой клетке, открытие свойств некоторых протеинов передавать от поколения к поколению генетическую информацию, а также исследования природы нервных импульсов – все это – не что иное, как мосты, перебрасываемые через непознанное.
– Кое-кто стремится к возрождению на новой основе спиритуализма, с помощью которого, по их мнению, удалось бы представить эпоху как нечто единое, дать ее синтез. Не думаете ли Вы, что подобного рода синтез может сделать только наука?
– Подобное понятие синтеза, на мой взгляд, основано на ошибке, свойственной самой структуре наших знаний. Мне кажется, что наши знания никогда не смогут в будущем быть всеобщими. Всеобщность знания из-за отсутствия критериев оценки и сравнения станет понятием, лишенным смысла, или догматизмом. В наши дни восхождение на каждую новую ступень познания уже не может представлять собой обогащения общей культуры, как это было в Древней Греции или в Европе середины пятнадцатого столетия; оно становится привилегией небольшого общества крупных специалистов, которым не удастся сделать свои открытия доступными для простых смертных, как смог сделать в свое время Ньютон.
Мне, например, кажется невозможным объяснить основные принципы теории относительности и квантовой теории или же принцип сохранения четности. Мне ни разу не довелось слышать такого объяснения этих положений, которое могло бы как-нибудь обогатить общую культуру.
Что же касается спиритуализма, то боюсь, что человечеству не доведется переживать в дальнейшем эпохи, которые можно было бы сравнить со славным XVIII столетием во Франции. Мы осуждены на жизнь в таком мире, где каждый поставленный вопрос влечет за собою другие вопросы, и процесс этот бесконечен. Одним из мучительных свойств процесса познания является его необратимость.