Робин Гуд против шерифа

Кинг Диана

Что ж, нравы людей в то время отличались простотой и кровожадностью. Подобное зрелище было весьма интересным даже для проверенных тяжелыми боями старых воинов. В мире, в котором главенствовало право острого и сильного меча, мало кто знал об истинной справедливости.

Все было приготовлено; здоровенный конюший, слуга маркиза Бюссо, за неимением штатного палача, приготовился к совершению экзекуции и уже держал в своих огромных руках ужасную плеть. Двое солдат-конвоиров, посланные за Робином, бочком, стараясь быть незамеченными, пробрались к маркизу Бюссо, который выступал в роли судьи. После того, как они доложили ему нечто действительно обескураживающее, взгляд маркиза, и без того тяжелый, еще более

помрачнел. Гнев маркиза, человека достаточно сдержанного, на сей раз пролился через край. Бюссо не нашел ничего лучшего, как сорвать свою внезапно проявившуюся ярость на ни в чем не повинных конвоирах. Его рука в тяжеленной боевой перчатке, выступавшей тут в качестве церемониального атрибута, попала точно в челюсть неосторожно подошедшего чересчур близко к нему солдата. Впрочем, это произошло немного в стороне от выжидательных взоров публики, и заменить настоящего представления никак не могло. Пришлось Таументу, стоявшему неподалеку от маркиза, объяснять собравшейся братии, что экзекуция совершится чуть позднее, о чем будет дополнительно сообщено. Однако спектакль с норманнской плетью в главной роли так и не состоялся.

Робин из Локсли, королевский стрелок, отважный воин и предводитель доблестного отряда крестоносцев, исчез с королевского корабля. В расположении войска, двигавшегося в сторону дождливых берегов Дувра и Плимута, он так и не появился, не видел его и никто из его команды, продолжившей путь на «Заре Арники». «Проклятый трус», — в сердцах сплюнул Таумент. Через полгода он услыхал о невероятных событиях, происходивших в йоркширских и ноттингемских лесах при участии некоего разбойника Робина, а потом — наступила долгая полоса забвения.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Раски-датчанин очнулся лишь через несколько дней. Если говорить правду, то после того, как черная пелена окутала его, даже присматривавшая за ним старуха Карги решила, что парню не выбраться. А Карги понимала кое-что в ведовстве, и ее суждениями не принято было пренебрегать. Тяжелый удар в грудь не мог пройти бесследно: у датчанина кровь горлом шла с того самого утра, когда он повстречался с поджидавшей его засадой. Однако на сей раз старуха прогадала: даже после того, как кровь сменилась неприятной белесой жидкостью, датчанин не умер. Злобный Один выглядывал на него из темной глубины, сумасшедший Локки, позвякивая перед его носом ключами, приглашал «пройтись по местным кабачкам». Мерзкая Урсула протягивала к нему свои узловатые пальцы, пытаясь стиснуть их на его непрестанно зудящем горле. «Брысь, старая чертовка!» — из последних сил, напрягшись, словно лук с натянутой тетивой, датчанин отбросил прочь непотребную старуху. Словно взрыв раздался в голове, и, не зная, что ему делать дальше, Раски открыл глаза.

Урсула по-прежнему стояла перед ним. Правда, она несколько изменилась. Например, во рту у нее даже появилось несколько зубов, и ростом она уменьшилась, может быть, в два раза. Впрочем, выражение ее полубезумных глаз уже не было таким угрожающим — судя по всему, опасность быть задушенным пришелицей из древнескандинавских мифов миновала. К тому же беспросветный мрак, из которого возникали и появлялись перед Раски ужасные герои когда-то любимых сказок, начал мало-помалу рассеиваться. Теперь он даже мог рассмотреть помещение, в котором находился.

Оно было достаточно темным, словно мрак, сгустившийся в голове у Раски, расползся теперь по стенам, окутав еле угадываемые контуры низкой длинной скамьи, на которой стояли высокие глиняные посудины. Совсем уж смутным видением были заполнявшие едва ли не все стены приземистой, но достаточно просторной комнаты пучки и связки засушенных трав, тонкие стебли которых, сплетенные между собой, казались огромными полипами, выросшими на этих стенах.

Ужасная старуха, удовлетворенно

что-то буркнув, поспешила вон из комнаты. При этом в на секунду открывшуюся дверь хлынул легкий сероватый свет: за пределами комнаты, которая была, вероятно, единственной в доме, судя по всему, тоже сгущались сумерки.

Через несколько минут старуха Карги вернулась в сопровождении крепко сбитого, коренастого человека с лицом, густо заросшим иссиня-черной и необычайно густой щетиной. Раски смутно помнил его лицо — это тот самый человек, что вел под уздцы лошадь, на которой его привезли сюда. «На том свете я нахожусь или пока еще на этом?» — задался вопросом Раски и, с удовлетворением отметив, что не разучился задавать себе глупые вопросы, решил, что все еще на этом.

— Надо позвать Робина, — пришелец подтолкнул старуху в бок. — Недаром все-таки он вытащил тебя из болота — глядишь, и Карги на что-то сгодилась.

— Да будет тебе, Лопин. Разве не помнишь — сам таким же теленком недорезанным валялся всю прошлую весну. Стоило тебя тогда выхаживать, грубая скотина. — Ужасная старуха при этих словах, тепло, как-то даже по-матерински взглянула на заросшего Лопина.

«Удивительные имена, — подумал Раски. — Словно продолжается мой сон из детства. Но все это очень смахивает на явь. Эти люди никак не похожи на бесплотных призраков. Я даже чувствую кислый запах сыромятной кожи одежды бородатого. Пока никто не заставляет меня говорить, помолчу-ка я, чтобы получше во всем разобраться…»

Что ж, наполовину датчанин был прав — имена эти уже почти не встречались в современной ему Англии, но были достаточно распространены в этой стране еще несколько столетий назад. То были имена кельтских жрецов — друидов. Лопин означало «дуб», Карги — «ель».

Кельтский народ, оставивший после себя грандиозные сооружения вроде Стоунхенджа в Северной Англии, уже давно сошел с арены истории. Вера друидов в священные деревья определяла во многом их образ жизни. Может быть, эта вера дала им фантастическую живучесть: свежие капища друидов в самых укромных уголках горных шотландских лесов и североанглийских урочищах находили еще в XVII веке. Утратив единство, друиды сохранили секреты своих верований и умений, передаваемые от деда к отцу, от отца — к сыну, от сына — к внуку.

Люди с подобными странными именами вполне могли сойти за пришельцев из снов Раски. Древняя мифология, прославлявшая духов леса, духов моря и честно живших среди них и честно с ними сражавшихся героев, была весьма сходной и у кельтов, и у древних германцев. Раски всегда помнил, что в его жилах течет кровь норманнов, и, служа наемником, он, возможно, искал таких же испытаний, какие не раз выпадали на долю его предков, которые веровали в Морского Змея, в гнусных кобольдов и в ведьмаков-оборотней. Может, они и сами были посвящены в науку ведовства. Прадед Раски, ушедший с другими смельчаками на легком драккаре далеко в воды Западного океана, говорят, изредка возвращался в облике чайки к своей возлюбленной Гуннур, оставшейся на берегу. Гуннур, прабабушка Раски, тоже, говорят, изрядно знакомая с -ведовством, в очередной раз дождавшись чайку, впускала ее в дом, запирала все ставни и разжигала очаг. Что происходило за запертыми ставнями, никому не было ведомо. Такая вот история.

Лопин и Карги, недолго посовещавшись, снова вышли во двор и скоро вернулись в сопровождении плечистого, высокого благородного норманна, в котором Раски узнал рогатого кобольда из той ужасной ночи, когда были перебиты все его товарищи.

Норманн приблизил к датчанину свое лицо — два сверкнувших в полумраке зорких глаза словно пробуравили Раски насквозь. Чувствовалось, что ему нужно выпытать у датчанина нечто необычайно важное, и что человек этот, не привыкший уступать, ни перед чем не остановится, пока не получит искомое.