Робин Гуд против шерифа
Шрифт:
До хозяина замка в Локсли дошли слухи о том, что весь сыр-бор по поводу его поместья был затеян Таументом в угоду кармелитам. Купец хотел заполучить земли Робина, а потом уже заключить выгодную сделку с монахами. Что ж могли предложить наши добры молодцы взамен?
— Одолжим часть недостающей суммы у кармелитов, — рассудительно и уверенно произнес Робин слова, казавшиеся полной чепухой.
— Ну ты даешь. Предположим, они действительно не такие бедные, какими хотели бы казаться, но все-таки, приятель, с какой стати они будут это делать?
— Нам нужно лишь убедить Таумента в том, что кое-кому он может уступить свои угодья на более выгодных условиях. Тогда он непременно взвинтит цену едва ли не вдвое, и монахи станут более покладистыми.
— С такими хитрыми рассуждениями не пора ли и тебе, мой друг, заняться коммерцией? Занятие нервное, но — сам видишь — иной раз приносит удовольствие. Впрочем, кто же сможет заверить Таумента в серьезности твоих намерений? Он знает тут практически всех, да и его, пожалуй, все знают. Человеку новому это будет сделать крайне непросто, да и времени у нас всего ничего.
— Торстведт.
— Торстведт? Ты с ума спятил… Он тут, в Лондоне?
— Мало того. У него дела с Таументом, дела серьезные.
— Черт побери. Я не видал этого норвежца-зазнайку гораздо дольше, чем тебя, уж и подзабыл, как он выглядит. Помню только, что зря его тогда не отдубасил на пирушке у шерифа (Робин горько усмехнулся — да, бывали и такие времена замирения, когда они с Реджинальдом после удачной охоты могли посидеть за одним столом).
— Он теперь не просто норвежский зазнайка. Сегодня он за месяц останавливает в Северном море столько кораблей, сколько мы когда-то — одиноких путников в Деруэнтском лесу.
— Да ты ведь вроде не плаваешь нынче по морям?
— Да, но у меня теперь его сын. Правда, он датчанин. Но ты ведь сам знаешь, как у северных людей все это может намешаться. Он чересчур гордый, чтобы быть младшим помощником и терпеливо ждать смерти отца от удачного выстрела какого-нибудь корабельного лучника. Торстведт никогда не появляется на своей палубе во время абордажа. Не понимаю, как его собственные вояки не сбросили за борт. По-видимому, он их очень хорошо кормит, а кроме этого, обладает лицензией на промысел у своих берегов. А сын его, Растма, датчане зовут его Раски, заработал хороший опыт в наемном отряде. И как ты думаешь, у кого? Да у нашего приятеля Таумента! Чудно еще, как это он остался жив — я ведь сам стрелял в него, а рука мне до сей поры не изменяет.
— Что ж, это дает нам козыри, да только ты ведь не убедишь Торстведта в том, что можешь убить пленника. Робин, о твоей неуместной порядочности наслышаны все, я думаю, от Ноттингема до Бристоля, а кое-кто об этом слышал и в Копенгагене, и в Осло.
— Видишь ли, дело в том, что норвежец не знает, что Таумент послал его сына ко мне в гости. Иначе он голову скрутил бы своему компаньону. Но Таумент-то был прав — никто из местных не взялся бы за то, что творили эти молодчики: прознай кто, и после этого им и их семьям не было бы там жизни.
— И ты, значит, предлагаешь мне вспомнить о том, что я страшный сарацин, воин Аллаха, и шутить со мною не стоит? А у Торстведта есть деньги?
— Их даст Таумент.
— О, Аллах, как же ты его не любишь-то. Впрочем, его здесь никто не любит, я могу найти тебе не один десяток светлых голов, которые будут только счастливы, если удастся прижучить этого таракана. Для него не писаны никакие законы — ни людские, ни королевские. Да что мне тебе об этом говорить! Так, значит, говоришь, ощетинить усы и показать клыки? Неплохо, совсем неплохо для такой начинающей подгнивать рыбы, как твой друг Саланка. Даст бог, моя злая женушка не узнает ничего об этом. Дал же бог у вас, в Европе, такую свободу женщине.
Робин не смог сдержать улыбки при виде искреннего возмущения друга. А Саланка из запрятанной в углу кабинета шкатулочки вынул отменную щепоть нюхательной соли и, поднесши ее к ноздрям, что было силы затрубил своим огромным сарацинским носом, облагораживая таким образом свое дыхание и укрепляя ослабленный за долгие годы разлуки с родиной организм. Дедушка Торстведта, который завез в свое время в Европу эту пагубную штукенцию, пожалуй, в гробу перевернулся. Затем Саланка, округлив глаза, громогласно воскликнул: «Айя!», придав своему лицу настолько свирепый и устрашающий вид, что Робин едва не подавился добрым куском молодой баранины.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
А на те края, из которых отправился в путь Робин Гуд, медленно, но верно, грозовой тучей наползала призрачная безумная тень голода. «Болото», как иногда еще в старых хрониках называли йоркширскую землю, начинало закипать. Один за одним в небезопасных поездках пропадали сборщики податей. Однажды утром выезжали — и больше не возвращались. Такая судьба настигала и гарнизонных распорядителей, подчинявшихся Лондону и кормившихся «от охраняемого крестьянства».
Из-за того, что в этих, не считавшихся особо ценными северных землях, не было единого хозяина, Йоркшир пребывал в состоянии непрекращавшейся свары между десятком владетельных феодалов, постоянно интриговавших друг против друга, объединявшихся в кратковременные партии и союзы. Эхо этих междоусобиц волной прокатывалось по всей Англии. Йоркшир всегда считался небезопасным местом, гнездом смуты. В то же время, словно охотник, опасающийся ткнуть палкой в клубящийся пчелиный рой, королевская власть старалась по возможности меньше участвовать в жизни этой провинции в надежде на то, что «авось все само и так образуется».
Именно поэтому стали возможными такие события, как возвращение Робина в незаконно отнятое у него поместье Локсли. Он пользовался необычайным авторитетом у жителей окрестных деревень и вот уже неполных семь лет удерживал свой замок и свою землю исключительно силой оружия, словно какой-нибудь христианин-воитель в далекой сирийской Эдессе.
Опасаясь подстрекательств к бунтам, равно как и самих бунтов, верховная власть в лице шерифа «перестала замечать» самоуправство Робина, резонно полагая, что достаточно получать с его урожая и земли причитающийся налог. А Робин славно вел хозяйство и выплачивал все необходимое без неминуемых при любом другом хозяине отсрочек.
Если учесть еще и предельно обострившуюся борьбу между исконными жителями страны, саксами (север Англии оставался их последним оплотом), и не так давно покорившей Англию новой норманнской знатью, то можно представить, какой карнавал и калейдоскоп событий происходил на этой земле. Датчанин Раски, оказавшийся в самом сердце этого водоворота событий, и не гадал, как много в судьбах целого края могли значить его неблаговидные поступки. А если бы он узнал, кто вначале предстал перед ним в образе кобольда, а затем допрашивал его в хижине старых друидов Лопина и Карги, то и вовсе бы диву дался. А ведь когда-то они видались так часто!