Робинзонада Яшки Страмболя
Шрифт:
До сих пор мы шли на север. Я несколько раз проверял по компасу. Снова подсчитываю часы. И так и сяк, а шестьдесят километров отшагали. Тогда где же Сазда?
— Страмболя, давай карту! — не выдержал я.
Яшка сел под ноги кобыле. Я сверху наблюдал, как он бестолково роется в планшете. Наконец вытащил карту, привстал и подал ее мне.
Сто один раз я зарекался в сборах не надеяться на Яшку. Карта наспех выдрана из принадлежавшего Яшкиной соседке учебника географии. На ней значились Европа, Африка, обе Америки — словом, все материки и океаны. Речки Сазды на карте не значилось. Я прочел на уголке карты — М 1: 120 000 000 и швырнул ее на землю. Маша потянулась к ней губами. Яшка выдернул огрызок карты из Машиных зубов и запихал его в рюкзак. Мы долго молчали. Яшка сосредоточенно разглядывал свои мозоли, я — закат.
Солнце садилось за горбатые спины отрогов. Их палевые вершины повисли в сиреневом воздухе.
Мы заблудились. Это было ясно. Маша ни с того ни с сего вдруг тронулась с места. Она едва не наступила на Яшку. Мы от души и дружно налупцевали вредную кобылу. Я — веревкой, Яшка — кулаком. Покончив с наказанием, взглянули друг на друга. Яшка неуверенно рассмеялся, я его поддержал. Мы долго смеялись и зачем-то пожали друг другу руки.
Переночевали в травянистой холодной низине. Злющие комары ели нас поедом. Спали мы, прижавшись друг к другу и натянув кепки до носов.
Утром, чтобы согреться, поиграли в «петуха», яростно наскакивая друг на друга. Пожевали сухарей. Стало всходить солнышко. Мы обрадовались ему, как доброму знакомому. Даже тревоги поубавилось. Яшка крикнул солнышку:
— Э-эй, здравствуй!
Отвязали Машу: она была прочно привязана на ночь за куст.
— Я читал, если отпустить лошадь на все четыре стороны, она сама найдет дорогу к жилью. Клянусь! — сказал Яшка.
Я вспомнил, что тоже про таких лошадей читал.
Мы с надеждой уставились на Машу, которой прежде говорили, что она «утиль», «придурок» и что она давно «выжила из ума». Я осторожно опустил на землю конец веревки, то есть узды, и попятился, чтобы не спугнуть Машу.
Кобыла стояла как вкопанная, с понурой головой.
— Чего-то не двигается… — сообщил Яшка.
— Думает, наверное…
— В «замри» она играет, что ли?..
— Пусть стоит! Значит, мы здорово заблудились. Вот она и растерялась.
Маша сделала несколько шагов от нас, мотнула головой, оглянулась и опять встала.
— Кыш! — сказал я.
— Не мешай ей! На экзаменах и то дают на подготовку пятнадцать минут.
Я оглянулся — вокруг однообразно и пустынно. И чего она стоит? Я подошел и толкнул кобылу в ребристый бок, пошлепал ее по тощей ляжке:
— Ну, давай, Машенька, думай…
Маша опять мотнула головой, звякнула удилами, нехотя сделала круг, потопталась у нас за спиной и побрела. Совсем не на север!
— Знаешь, я что-то ей не верю. В книжках лошади как лошади, а это ж… недоразумение.
— Я тоже… У-у, дура!
И снова только солнце да степь, степь да солнце. Однообразное, надоевшее. Нога у меня пуще прежнего разболелась. Прямо-таки невозможно на нее ступить.
— Будем идти по компасу на север. Мугоджары по левой руке. Значит, идем верно…
Яшка мне поддакнул. Немного погодя неуверенно напомнил:
— До Сазды-то от города… пятьдесят… Сашка Воронков божился, что точно знает… А мы уже километров восемьдесят или девяносто прошли… Ты здорово веришь, что мы найдем нефть?
Я молчал. Как не верить! Я бы сейчас с удовольствием умер… так я устал. Только вот маму жалко…
ИВАШЕВ
— Одиннадцать часов! — определив время, Яшка отбросил стебелек и покосился в мою сторону.
Я поддал пятками Машины бока, поторапливая ее, хотя отлично знал, что ее и оглобля не поторопит.
— Километров сто отшагали, — продолжал Яшка и, ойкнув, крикнул, что у него лопнула мозоль.
Я оглянулся, помедлил, сполз с лошадиной спины и блаженно растянулся на земле, раскинув руки и глядя в небо. Одно облако было похоже на кита — вытянутое на полнеба, горбатое, оно неподвижно висело в сини. Может быть, мама сейчас взглянула на небо и тоже рассматривает диковинное облако?
Мне подумалось: пушистая ковылина повисла над моей головой и колышется оттого, что она такая тонкая. Даже кузнечиков не слыхать, и ничегошеньки не движется. Все сомлело и дремлет, все замерло. И страшновато мне от такой тишины и от сознания своей затерянности…
— В лесу лучше, — сказал я. — Птицы поют, деревья шумят…
— В лесу не заблудишься, — протянул Яшка. Он лежал на боку и жевал травину. — Какая сторона дерева мохом обросла, та показывает север. Пожалуйста, иди на север. А вот еще по звездам…
— И в степи звезды есть.
Яшка продолжал:
— Смотри, какое облачко… На кита похоже. А?
— Вижу…
— Как ты думаешь, его видно из нашего двора? А?
— Чего? Домой захотел? Вовуля ты, что ли? — грубо оборвал я его.
— И ничуть, совсем не захотел! — торопливо оправдывался Яшка. — А Вовулю я презираю. Клянусь!
Мне стало стыдно: ведь я и сам только что думал о доме, о маме.
— Вставай! Раз, два! И садись на кобылу, — и тут я испустил обычный вопль: — Маша! Маша!
Кобыла трусила шагах в двадцати. Тальников вокруг не видать. А нам — разморенным и усталым — с этой ведьмой о четырех ногах без кустов не справиться.
Я тащу Машу за повод. Яшка плетется за мной.
Печет вовсю. Иссохшиеся губы слиплись, у обоих кровоточат. И снова степь, степь, степь плывет перед глазами, и минутами мерещится она мне желтым байковым одеялом, которым накрывали меня во время недавней болезни.
Солнце нещадно поливает задохнувшуюся в жаре степь. Солнце стало для нас чем-то живым. По утрам, выкатываясь веселым малиновым шаром, оно доброе и согревающее. Степь по утрам румяная в его лучах. Стоят столбиками у своих нор суслики, уставившись на восходящее солнце. Медлительные беркуты не спешат забраться в прохладную высь. Они мирно, размахивая коричневыми, в белых стрелах крыльями, полетывают над степью, медля расстаться с землей. Снуют кобчики, пугая птах разбойничьим посвистом тонких крыльев.