Робокол
Шрифт:
– Кто возьмется разыскать такого человека, если не сознание само?! Солнце дано нам, смертным, чтобы ходить и щупать, – авось найдем. Наладив связь с солнцем, мы достигаем рубежа, где начинает светить наше внутреннее солнце и просыпается интуиция. Мне надо время от времени бросать якорь, иначе интуиция заносит высоко, я свои дела делать не могу…
Рауль все время внимательно слушал и решил, что надо попробовать послать этому человеку мысль – прочтет он ее или нет? Слишком уж он разошелся про интуицию, на практике надо посмотреть.
Юноша задал вопрос: «Робокол» – пиратский корабль или нет? Он ждал, прозвучит ли в той или иной форме ответ. Пока же Генрих разводил руки и демонстрировал
– …сумма величин, кто-то выше, чем остальные, по суммарному баллу считается, что погрешности сознания, если они правильно восприняты, усвоены человеком, – это тоже балл. Скопить надо как можно больше, и вмешивается фактор времени. Время само было выдумано сознанием, чтобы можно было играть с материей; бесконечной игры не выдержит ни один предмет из мира чувств, ни один. Грубая ошибка требует больше времени для шлифовки и переработки в противоположный тип – сверхлегкое – и затем в эфир. Стартует сознание с того дня, когда из зверюшки человек превращается в человека. Но за человеком сразу же начинается охота: хорошего парня везде надо!
– Понимаешь? Миллионы приходят без всякой защиты, поэтому легко попадаются на удочку охотников. Кто-то и с защитой залетает под сачок – все справедливо: не захотел бы, не попался. В эту забаву богов не стоит вмешиваться, но капитан вторгся. Он вроде пирата, да! Сказал им: эти ребята – мои, и все! А с той стороны, значит, ему – давай откуп!
В эту секунду корабль так сильно качнуло, что посыпались пробирки, стоявшие на столе, и из тех, что не разбились, все содержимое выплеснулось на стекло, прикрывавшее столешницу. Жидкость заструилась к краю, грозя пролиться на пол. Генрих проявил невероятную изворотливость и успел подставить ладонь, сложенную лодочкой. Сделал он так и правой и левой рукой, так что скоро у него было две пригоршни сильно пахнущей спиртом жидкости. Он выхлебал одну, а другую предложил гостю. Тот брезгливо сморщился и отрицательно закрутил головой, тогда Генри выпил и из второй.
– Не умеют они машину останавливать, – шумно втянув воздух ноздрями, произнес он, – всегда так: подходим к мели, и движок будто кувалдой тормозят, так же угробят поршни! Ты что так смотришь? Я же говорил, мне надо сознание свое балансировать, иначе сносит туда, – на этих словах доктор кивнул головой вверх. Как и утренние матросы, серьезно смотревшие на солнце, в его поведении не чувствовалось наигранности или фальши. Но поразило Рауля другое: доктор все же сказал про пирата!
Все так устроено: мы считаем что-то истинным, только когда открываем это сами. Когда что-то обнаруживает другой и рассказывает нам, то мы не верим, сомневаемся. Рауль к тому же видел, что доктор склонен выпить, и даже когда в порыве отбежал за шкафчик в своем кабинете, то и там, видно, хлебнул.
Но что порадовало молодого человека, так это упоминание о пиратах. Возвращаясь в свою каюту, он напевал что-то в ритме танго и с удовольствием наблюдал, как блестят волны: море сегодня будет спокойным. Незнакомый матрос с нижней палубы произнес: «Это же надо, запел кто-то, видно, подружка уже с берега зовет…» Рауль вспомнил про Элизию и решил отыскать интернет на этой посудине, чтобы написать ей свои впечатления да отправить несколько сделанных тайком фотографий.
Тем временем его сосед уже интенсивно собирался: «Брать самое необходимое, чтобы не вызывать подозрений… только что буду использовать в первый день, остальное докуплю… Так, так, что у нас с наличными? Тысяча четыреста евро. Хватит добраться до Токио, а там разберемся… Выдадут мне, наконец, паспорт?!» В каюту боком протиснулся упитанный дежурный – Маквэйн – и протянул Диме конверт с паспортом и деньгами – полумесячный аванс в японских иенах.
Дима изобразил равнодушие и произнес:
– Почему все в иенах, мне все за сутки потратить, что ли?
– Я тоже не в восторге, – отозвался вечный дежурный. Парень будто был рожден все время нести вахту, хотя засыпал возле каждого леера.
– В офисе сказали, что с прошлого раза иен много осталось, а в Сингапуре курс был неудачным, ну и потом, на кой нам Синга-баксы?
– Угу, – согласился Дима, – ты-то на берег идешь?
– А как же! Здесь вот только распишись, что получил иены и паспорт…
– Кто же на вахте тогда? Как корабль обойдется без доблестного хранителя?
– Не, ну, служба безопасности, там пара человек, капитан, как всегда, а на вахте новенький, бразилец.
Дима нахмурил брови.
– Ты что, не знаешь? – округлил глаза Маквэйн. – Он вроде как твой сосед… Ну, парни, живут тут в одной конуре, а друг друга не знают…
Толстяк тряхнул головой и вышел. После этого Дима заметил посторонние вещи на верхней кушетке, но было не до того, времени оставалось четверть часа.
Последним на скромную стопку вещей лег портрет матери, который за трехсекундное путешествие из чемодана в сумку успел два раза поменять выражение лица: равнодушное, когда портрет извлекали, и ехидное, когда клали в сумку.
«Как рассудок водит за нос! Сто тысяч раз смотрел на нее, те же черты, а из-за настроения кажется, что меняются. Добавленная стоимость какая-то…»
И когда команда погружалась в катер, и все сорок минут, пока плыли до порта, Дима думал об этой необъяснимой штуке – изменчивости фотографической картинки. Эта мысль заняла его настолько крепко, что берега он не видел, не слышал бодрых разговоров моряков, а, главное, совсем забыл думать о побеге. Собственно, и побегом такое назвать нельзя, никто за ним не следил – просто все условились быть на пристани через двадцать часов и все.
Миязаки не представлял для Димы интереса, он сразу двинулся на железнодорожную станцию и купил билет на скоростной поезд до Токио. Отчего-то Дима стал обращать внимание на видеокамеры в подземных переходах и на крупных перекрестках. Подспудно его преследовала мысль, что за ним следят, но, сколько он ни оглядывался, все время видел озабоченных своими делами и куда-то торопящихся японцев. Диме вспомнился пограничный чиновник в порту, просматривавший его паспорт. Как же дрожали у него колени! Даже когда проштампованный паспорт вернули, облегчение настало лишь на пару секунд. В голове не умещалось, как ни капитан, ни Хэндборо не догадались, что он, нещадно обиженный, брошенный в пасть к акулам и возненавидевший всех этих карателей, – как такой разочарованный человек захочет вернуться в их тюрьму? Конечно, они, да и не они только, а все матросы могли это предвидеть. Но ведь отпустили же.
В другое время Дима оценил бы комфорт и необычайную скорость японских поездов, то, как бесшумно они проглатывают километры, доставляя пассажирам удовольствие от причастности к невероятной силе вовне и спокойствию внутри мягких, светлых салонов. Всего этого Дима не замечал.
«Почему она ехидно на меня посмотрела?» – Дима аккуратно, чтобы не дай Бог не побеспокоить ее лишний раз, приоткрыл сумку и быстро взглянул на портрет матери. «Так уже было с маминой физиономией, когда мы только начинали с Анн… Все было так прекрасно… какая милашка была Анн, вот бы сейчас ее фотку, ведь не осталось ничего!» Ему впервые пришло на ум, и мысль сразу обратилась в убежденность, что все уже срежиссировано, роли распределены, сцена подготовлена. Обстоятельства его жизни определялись не им и не вчера, а еще в канун его рождения, еще, может, до того, как мама стала ходить с пузом. «О боже, неужели просто актер? Ну, а по правде, что в этом дурного?»