Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

Соломатина Татьяна Юрьевна

Дочь шустро доползла до кухни – и Татьяна Георгиевна отнесла её обратно. Первый кофе убежал. Пока она протирала плиту, Муся мигом повторила давно освоенный ею маршрут. Она даже не сердилась на мать, потому что поняла, что это такая весёлая игра: Муся ползёт на кухню – мама возвращает её на старт. Быстрее! Выше! Сильнее! По дороге дочурка хватала всё, до чего могла дотянуться. Но опасных предметов в пределах Мусиной досягаемости в квартирке уже давно не водилось. Кроме двух приходящих нянь, была ещё и приходящая уборщица. От этого веселее и свободней в мальцевской однокомнатной, некогда «холостяцкой берлоге» не становилось. Няни – куда без них. Если бы ещё только не надо было время от времени поддерживать некое подобие светской беседы. Хотя бы несколько минут. У Панина это получалось. У Мальцевой – не очень. Сёма выспрашивал у наёмных «мамок» малейшие подробности про «как покакала», не болел ли животик, как режутся зубки, какая игрушка нынче любимая, какая новая манера появилась (как будто если она уже появилась, то немедленно испарится, жди, как же! – Муся тебя этой

новоявленной манерой забодать успеет)… Няньки так искренне восхищались… Паниным! Логичней восхищаться Мусей, разве нет?! В любом случае, няньки полезны, их труд осязаем. А вот плоды труда уборщицы испарялись, как только она покидала жилище. Мириады Мусиных тряпок моментом расползались по всем углам. И вероятно, Сёма действительно всю жизнь хотел девочку. Или после это себе придумал, потому что у них с Варей было три пацана… Было, как же! Они – есть! Не в том смысле, что они хоть как-то проявляются в жизни Татьяны Георгиевны, на это у Панина уже если не ума, то опыта хватает! Пусть будут живы, здоровы, богаты и успешны – и как можно дальше от Мальцевой. Сёма о них и не заикается в её присутствии. Слишком долго и потому хорошо знает свою… Кстати, свою – кого?.. Может, не так любит, как любил её Матвей, – не в смысле «не так сильно», а просто и всеобъемлюще: не так!.. Но ума хватает не обсуждать с ней своих лосей. А может, не ума и опытности хватает, а тупо не хватает времени. Не важно. Но сейчас, с Мусей, создаётся впечатление, что он не престарелый папаша, а чокнутая мамаша, дорвавшаяся на излёте репродуктивной функции до радостей материнства. Идиотские платьечки, бредовые шляпки, кретинские кепки, принтованные футболочки, кружевные пижамки, ковбойские прикиды, хипстерские комбинезончики. Больше, чем звёзд на небе. Можно открывать лавку детской одежды и обуви… А игрушки?! С тех пор как Муся стала ползать – это просто кошмар! Слава богам, Сёма не скупает плюш. Всё-таки врач. Но тем не менее он уже не юный экономный студент, а крепко зарабатывающий зрелый мужик. С сильно ударенной радостью отцовства гипоталамо-гипофизарно-надпочечниковой системой. Потому от многоцветья и разноголосья идеологически и экологически выверенных игрушек можно тронуться рассудком. И Татьяна Георгиевна уже разок чуть было не тронулась. С месяц назад. Сидела она над Мусиной кроваткой с огромной погремуёвиной в руках – назвать ЭТО «погремушкой» никто бы не решился. Чудовищная двояковыпуклая лопата, внутри которой громыхали, выплывая в прозрачные окна, птички, рыбки, дефективные человечки и какие-то и вовсе не поддающиеся описанию создания и предметы. И цветов этот безумный психодел был соответствующих. Дизайнер явно употреблял галлюциногены. Где это и прочее подобное безумие Сёма приобретал – Татьяне Георгиевне было неизвестно. В тех местах, где она оказывалась между работой и домом, продавались честные дешёвые китайские игрушки. Менее приятные на ощупь, хуже сделанные, и по-простому, а не так хитровывернуто безобразные. Муся лежала в кроватке. Мальцева сидела рядом с кроваткой и погрохатывала погремуёвиной. Муся изо всех сил боролась со сном, но гипнотическая лопата брала своё – и она начинала смежать веки. Но, видимо, лопата работала только в паре с издаваемым ею ужасающим грохотом. И как только задрёмывающая Мальцева ослабляла звук, замедляла темп и сбивалась с ритма – Муся немедленно открывала глаза и начинала возмущённо гудеть. Взбадривалась Татьяна Георгиевна – и всё начиналось сначала. Мальцева сдалась первой. Она уснула. А проснулась от оглушающего пронзительного визга. И, похоже, не она одна. Что-то грохнуло у соседей сверху, куда-то вбок поехал лифт… Мир изменился. А в руке не было лопаты. Ещё бы! Лопатой огребла Муся прямо по лбу! Хорошо, что приехал Панин. Отловил Мальцеву с истерически заходящейся дочуркой уже в дверях. Татьяна Георгиевна собиралась везти Мусю в больницу.

– Да она просто испугалась! В этой погремушке весу граммов пятьдесят от силы! Если бы детей было так легко убить… – Кажется, он тогда даже развеселился. И что-то там опять вякал про свой огромный родительский опыт. Вот ничто они, эти ум и опыт, если у человека не хватает самой малости – граммов пятидесяти такта.

На сей раз Мальцева кофе не упустила. Позволив Мусе рысачить по кухонному полу.

– Я бы не против. Но твой папочка категорически запрещает мне курить при тебе. И даже не потому, что дым. Чтобы ты получила из сигаретного дыма хотя бы ту норму бензола, что мы щедро потребляем с пищей, тут должна курить рота солдат. Хором. Причём часов эдак семьсот пятьдесят кряду в режиме chain-smoke. Тут у папочки мозгов хватает понимать. И про нормы. И про то, что живём мы не в карельской тайге. Он, видите ли, не желает, чтобы ты меня видела с сигаретой во рту! Это из той же серии, как креститься: тремя перстами или двумя. Или вообще не креститься. А папочка бросил. Курить. Креститься он и не начинал никогда. Нет худших ханжей, чем бывшие… Ещё я обещала папочке не сквернословить при тебе. Но маме надо покурить. Потому что кофе без сигареты это всё равно что ковбой без лассо!

Мальцева подхватила дочь на руки, отнесла в комнату, огляделась. Поставить в кроватку? Муся тут же заорёт. А кофе, пусть даже и с сигаретой, под аккомпанемент рёва – не то удовольствие. То есть вообще никакого. Пол и кровать? Исключается. Тут же приползёт на кухню, а она Панину пообещала, что не будет курить при дочери. Глупость конечно же, но дал слово – пусть и сто раз глупое, – держи! Манеж! В кладовке есть манеж. Татьяна Георгиевна достала манеж, отловила поползшую за ней дочь, вернулась в комнату. Ещё раз огляделась более прицельно. Пол весь был усыпан игрушками, тряпьём, тут же валялась железная дорога с паровозиками. Откуда она здесь? Какой-то идиот подарил, наверное. Или Панин себе купил. В любом случае они оба – и великовозрастный отец, и совсем ещё мало соображающая дочь – обожали завороженно наблюдать, как паровозики гоняют и гоняют по кругу. Муся хохотала, как безумная, – это ещё можно понять. Щенок – он и есть щенок. Но и Панин чуть челюсть на пол не ронял! Наверное, у него в голове что-то там успокаивалось, когда он созерцал зацикленные паровозики. Это же в реальной жизни всегда рано или поздно случается – ограничитель циклов и выход на наиболее приемлемый вариант. Вероятно, Панина устраивал нынешний жизненный цикл, он не желал из него выходить и, соответственно, отключил счётчик циклов. Вот ему и доставляли удовольствие, успокаивали бесконечно ёрзающие по кругу паровозики. Теперь манеж совершенно некуда воткнуть!

Мальцева поставила манеж на кровать. Посадила в манеж Мусю. Накидала её текущих любимых игрушек. Муся тут же схватила что-то резиновое и стала оглушительно пищать. Ну и отлично. Это просто музыка по сравнению с рёвом. Татьяна Георгиевна вернулась на кухню. Пусть и чуть остывший – но кофе. С сигаретой! Она присела на табуретку. Прислонилось спиной к стеночке. Прикурила сигаретку, затянулась и сделала первый глоток кофе. Муся внезапно перестала терзать резиновую игрушку. Мальцева чуть насторожилась. Нет, тихо. Хорошо! Целая чашка кофе и с целой сигареткой – в покое! А потом – образцово-показательный мамский день!

И тут вдруг раздался оглушительный грохот. Пространство разорвало глухим сотрясением. Как при бомбёжке. По-крайней мере, именно так в тот момент Татьяне Георгиевне показалось. И через долю секунды – вой сирены. Именно так в тот момент Татьяне Георгиевне почудилось. Она швырнула сигарету в чашку с кофе («противопожарная безопасность!» – привязывающая к жизни реперная точка) и через мгновение была в комнате. Увидела перевёрнутый, сложившийся манеж, под которым билась и орала Муся. Билась и орала прямо на грёбаных паровозиках! Долбаный манеж приземлился прямо на мудацкую железную дорогу! Мальцева подскочила, отшвырнула манеж, подхватила Мусю… И увидела, что всё лицо дочери залито кровью.

– Муся! – прошептала Татьяна Георгиевна.

И всё. И её сознание отрубилось. Мозг отказался воспринимать и анализировать ситуацию. Главный процессор перестал соображать. Дальше действовало тело.

Тело что-то на себя натянуло из кучи на полу. Тело схватило ключи от машины. Тело пристегнуло единственно важную во вселенной сущность в автокресло. Тело понеслось сквозь пространство, лишённое изображений, запахов, звуков и мыслей. Тело шло на рефлексах, слегка фиксируя не такие тактильные ощущения где-то внизу. Тело примчалось, выскочило, схватило автокресло и куда-то, по одному телу известному маршруту, понеслось, не реагируя ни на какие внешние раздражители и не давая возможности раздражителям внутренним достучаться до мозга. И наконец вот он, триггер запуска чувств:

– Вова! Муся! – истошно закричала Мальцева, протягивая автокресло Ельскому. – Глаза! Паровозики! Глаза! Железные! Мозг!

И Мальцева упала в обморок, как только Владимир Сергеевич принял у неё автокресло с ревущей, размазывающей по лицу кровь и слёзы, вперемешку со слюной, дочерью.

Когда Татьяна Георгиевна пришла в себя, то увидела довольную, счастливую, улыбающуюся миллионом своих очаровательных улыбок дочь, играющую с фонендоскопом на коленях у Ельского.

– Что с ней?! – исторгло тело первое осознанно-сформированное мозгом предложение.

– Ничего, как видишь. Вытер сопли, умыл харюшку. Зря я, что ли, доктор наук и завотделением?

– Но она рухнула с высоты на железные паровозики! Глаза, сотрясение…

– Мальцева, вот уж не думал, что ты стебанёшься. Кто угодно, но только не ты. С какой высоты она рухнула? С пола на пол?

– С кровати!

– О да! Это резко меняет дело! Насколько я помню твою берлогу, то ложе наслаждения расположено на чудовищной высоте сантиметров в двадцать.

– Но она была в манеже, а там, на полу, паровозики!..

– Раскачала манеж – обычное дело для сообразительных детей. Когда упала, прикусила губу. Отсюда и кровь. У детей сосуды густо и близко, если ты забыла. Но крови не было бы столько…

В кабинет протиснулся Святогорский.

– Простите, что я без сту… Ах! Ух! Еть…тить агрегат через забор по частям! – восторженно выдохнул Святогорский, глянув на Мальцеву. И, прикрыв лицо рукой, сполз по стеночке и так и затрясся на корточках.

– Человек – это звучит модно! – добавил Ельский и тоже мрачно заухал.

И даже Муся залилась одной из своих самых обворожительных рулад, глядя на маму.

– Из… извини… – никак не мог успокоиться Аркадий Петрович. – Но, во-первых, тебя ищут гаишники, внесшиеся с проблесковым маячком и сиреной за твоей машиной на наш тихий больничный дворик. Я слёзно умолил их обождать в твоём кабинете. И даже кофе им сварил, заговаривая зубы. Во-вторых, на пути следования к Вовиному кабинету стоят окаменевшие фигуры сотрудников нашей богадельни. Сам-то я твой триумфальный забег пропустил. О чём буду скорбеть до конца своих времён. Впрочем, доброхоты тебя зафиксировали и в фото, и в видео. Накинь-ка халатик. У гаишников не всегда хорошо с чувством юмора.