Родичи
Шрифт:
Здесь же было совсем иное… Косая!..
Не видит!
Но оказалось, что моющаяся баба все прекрасно подмечает.
– Замужняя я! – крикнула негромко, чем застала Ягердышку врасплох, так что в желудке опять скрутило. Он отбежал поодаль, скинул порты и стал еще легче. Так и улечу в небо, подумал.
– Жаль! – крикнул он, когда вернулся.
Баба уже оделась и собиралась уходить.
– Жаль!
– Чего же? – обернулась.
– Что замужняя!
– А то?
– Женился бы, – ответствовал Ягердышка, все еще ослепленный ее наготой.
– Пошли, – поманила баба.
Он
Она привела его в свой чум, в котором, впрочем, мужа не оказалось, а воняло тухлым оленем. «Промышляет, видимо, – подумал Ягердышка. – К вечеру, поди, будет…» Но и к вечеру муж не появился, а Укля, устраивающаяся на ночлег, так и не потрудилась объяснить, где ее благоверный. Ну что ж, Ягердышка не был слишком любопытным и довольствовался открытыми под животом мехами, между которых милостиво пропустили его снаряженную плоть, впрочем, разрядившуюся почти мгновенно.
Так Ягердышка не стал солдатом, но стал мужчиной. Предстояло узнать об Америке…
Но все по порядку. Сначала Ягердышке поведали о муже Укли.
Сухой старикашка, назвавший себя Берданом, сидя на корточках и поглаживая трехволосую бороденку, неторопливо вел рассказ.
– Укля, – важно произнес он первое слово, черно сплюнув жевательную смолу под ноги Ягердышке. – Укля – баба, однако!..
– Ага, – подтвердил молодой чукча.
– Почти тридцать ей годов!
Ягердышка попытался просчитать разницу в возрасте, но старик помешал сосредоточиться и продолжил:
– Замужняя баба, однако!
– Да знаю, – радостно сознался Ягердышка.
Старик порылся в кармане телогрейки и выудил оттуда следующий кусочек смолы, предварительно очистил его от табачной крошки и направил жвачку в рот.
– А чего же ты, к мужней жене?
Ягердышка сглотнул слюну. Ему тоже хотелось пожевать.
– Сама поманила, – оправдался парень. Старик закрыл глаза, перестал чавкать и как будто заснул. Ягердышка зевнул широко и протяжно, но в самый сладкий момент, когда от зевка полезли слезки на глаза, старый эскимос прошипел:
– Вернется Кола, кишки твои собакам скормит!
Испугался этих слов молодой чукча, но беседу продолжил.
– А где он, этот, как его, Кола?
– В тюрьме пока, – ответствовал старик.
– Чем отличился?
– На охоту пошел.
– И за это в тюрьму? – удивился Ягердышка.
– Зачем за это? Не один пошел.
– А с кем?
Старик открыл глаза и вновь сплюнул. Теперь черный вонючий сгусток попал прямо Ягердышке на обувку.
– С кем, спрашиваешь, пошел? Ну, с братом со своим, с Бала.
– За это в тюрьму?
– Зачем за это. Закон не запрещает братьям на охоту ходить!..
– Что ж тогда?
– Экий ты, пришлый, любопытный!
Ягердышка хотел было ответить грубо, но удержался из почтения к старости, а еще ему хотелось вызнать, за что сел в крытку Кола, брат Бала.
– Потерялись они во льдах!
– Так-так! – поддержал молодой чукча.
– Буря началась!
– Ага.
– На три недели закрутило… –
– решил Ягердышка, исходя слюной. Не разворачивая деликатес, старик засунул резинку в рот и продолжил:
– Не было равной той буре лет двадцать. Ходили они, ходили, да и съели все припасы.
Старик вновь замолчал, усердно жуя, открывал рот пошире, чтобы молодой чукча позавидовал. «Никогда не пробовал жевать с фольгой», – подумал Ягердышка и вновь сглотнул.
– Так вот, ходили они, ходили, а потом Кола съел Бала.
Чукча от неожиданности чуть было не подавился.
– Как съел Бала?!!
– Так и съел, – невозмутимо отвечал старик, перемалывая Spearmint. – Кола был сильнее Бала, а потому подкараулил ночью и тюкнул топориком по макушке.
– Брата?
– А чего ж?.. Зато выжил, хоть и тощенький вернулся. Как шкелет!.. На шее леска с зубами Бала. Любил он брата, однако!
– Сколько дали? – спросил Ягердышка, оправившись от потрясения.
– Много.
– Пятнадцать?
– Больше.
– Двадцать? – присвистнул.
– Расстрел дали.
– Фу-ты ну-ты! – облегченно выдохнул Ягердышка. – Расстрел – дело серьезное! Не скоро-то Кола вернется, надо думать!
Старик криво улыбнулся.
– Вернется, сынок, не сомневайся, однако! – Выудил изо рта резинку, сжеванную вместе с фольгой, и прилепил ее за дряблую мочку уха, продырявленную китовым усом.
Наговорившись, Бердан поднялся с корточек и зашаркал в сторону своего чума. «Вот как бывает! – подивился Ягердышка. – Кола съел Бала, и Родина приговорила Кола к расстрелу! А я буду жить с женой Кола!»
Так Ягердышка стал жить с Уклей, которая не слишком выказывала радость от такой жизненной перемены, но и не роптала, как уже и говорилось. Допускала молодого чукчу до сокровенных мехов, меж которых он стремительно выстреливал, а потом засыпал рядом с чужой женой покойно… Более Укля не открывала Ягердышке своей наготы, а он хоть и вспоминал о первой встрече с эскимоской и испытывал от памяти сладострастие, но мысль о том, чтобы попросить возлюбленную явить всю прелесть своего создания на свет керосиновой лампы, такая мысль его не посещала, да и зима началась. Разденешься – сам себе памятником станешь.
Вскоре Укля получила казенное письмо, в котором сообщалось, что приговор в отношении Иванова Кола, 1956 года рождения, приведен в исполнение. Место захоронения указано не будет. И подпись – Надзорный прокурор Индигиркин.
Ягердышка приготовился было успокаивать Уклю, но баба даже не вздохнула, спрятала весть в меха и заправила в котелок с кипящей водой кусок вяленой оленины.
Проснувшись ночью от чего-то тревожного, Ягердышка приоткрыл глаза и рассмотрел картину поистине мистическую. Укля стояла возле откинутого полога чума и в мертвенном свете огромной луны разглядывала лежащую на ее ладонях человеческую челюсть без двух передних зубов. Затем она прикоснулась к кости губами, почти неуловимо чиркнула языком, спрятала челюсть возле порога, задернула полог и легла.