Родичи

Липскеров Дмитрий Михайлович

– Пожалуй, станцуете для начала Спартака! Я договорюсь с руководством.

– Спартака? – оторвался от окна студент Михайлов. – Кто это?

– Он – дегенерат? – поинтересовалась Лидочка у Ахметзянова негромко, но достаточно для того, чтобы новоявленный гений услышал.

– Я не дегенерат, – ответил молодой человек. – Просто я вследствие чего-то утерял память.

– Автокатастрофа, – зашептал Ахметзянов. – Сильнейший удар головой!

Лидочка невозмутимо отнеслась к информации и просветила гения, что

«Спартак» – это балет, в котором он станцует заглавную партию через месяц и докажет свои возможности.

– Или не докажете! – добавила старуха. – Такое тоже бывает. Очень часто. Тогда в солдаты!

На этом Лидочка сегодня закончила просмотр, встала со стула и, распрямив спину в струну, зашагала из аудитории. На ходу она раздумывала над тем, что колени танцора вовсе не похожи на суставы балеруна. Выворотность отсутствовала абсолютно, ходил молодой человек, как обычный мужик, – мысками вперед, но на то он и гений, чтобы отличия иметь…

Уже закрывая за собой дверь, старуха подумала о ом что физиономия импресарио неуловимо напоминает ей морду Альберта…

Ахметзянов сидел поникший. Он вспоминал мать, небольшого роста танцорку, и представлял ее в интимной сцене с Карловичем.

– Она не была бездарной, – прошептал патологоанатом.

– Я знаю, – отозвался студент Михаилов.

– Вам-то откуда это знать!

– Матери не бывают бездарными никогда. Пойдемте!

– Куда?

– Мы договорились с милиционерами отужинать сегодня в гостинице, – напомнил молодой человек.

– А ну их!..

– Я же вас не подвожу.

– Будете танцевать Спартака? – поинтересовался Ахметзянов.

– Буду.

– Честное слово?

– Давайте собираться. Они прошли в раздевалку.

Оказалось, что никто и не думал расходиться. Все смотрели на студента Михайлова, и была во взгляде общества объединяющая цельность. Балетные в одном общем порыве завидовали этому блондинчику-красавцу с пронзительно голубыми глазами, смутно сознавая сей объединительный мотив. Но когда он вошел, ничуть не замечая и не чуя подпорченной атмосферы, балетная куча подалась в сторону, давая возможность стороннему счастливцу переодеваться свободно.

На сей раз женщины и мужчины не разглядывали его наготы, отвернулись демонстративно, сами же не переодевались, считая, что быть свойскими в этой ситуации неуместно.

Покидая гримерную, Ахметзянов сказал:

– Добрее надо быть!.. – сам почему-то злой как собака…

Вечером встретились с ментами.

Сели в ресторане гостиницы «Звездочка» и, пока не выпили по первой, угрюмо молчали. Гибэдэдэшники пожаловали в цивильной одежде, оба в костюмах и с медальками на лацканах.

Первая, самая сладкая, потекла по организмам живой водой, размораживая кишочки, проделывая ручейком длинное русло аж до самого паха каждого.

Хрустнули корнишончиками, запили второй,

куснули от холодца из свиных ножек и только здесь помягчали.

Менты откинулись на спинки стульев, глаза подернулись слезой счастья, ноздри задышали расслабленнее, и мир, ранее поделенный на гибэдэдэшников и остальных, вдруг стал общим.

Разлили по четвертой, и майор-афганец произнес тост: «Со свиданьицем!»

С ним согласились и закусили теперь жульенами из шампиньонов.

– Если бы не майор, – сказал капитан, улыбаясь, – я бы тебя замочил утром!

У капитана были выдающиеся зубы. Белые, как снег в заповеднике, крупные, словно волчьи, без зазоринки, один к одному, и Ахметзянов, глядя в самые ментовские глаза, ничуть не сомневался, что мог уже с десяток часов занимать место в холодильной камере или же пухнуть от тепла в коридоре морга.

Между столами болтался пьяный дедок с ноготок, с орденской колодкой на груди, побирался, протягивая грязный стакан.

– Ты сколько воевал? – поинтересовался патологоанатом у капитана, пока тот перемалывал своими зубами скрипучую от закваски капусту.

– Восемь месяцев зверей мочил! – ответствовал капитан. Походя он слегка оттолкнул побирающегося деда в грудь: – Отвали!..

– А я, друг ситный, – произнес Ахметзянов, – я, друг, три года в Афгане духов щелкал!

– У вас не война была, – продолжал жевать капитан. – Не война, говорю, а тихая прогулка по пескам.

Ахметзянов смолчал, был старше и терпимее, тем более в желудке плескалось двести.

– Ты утром говорил, что шестнадцать духов спать уложил, а я раз в одной деревне штук сто зверей из огнемета поджарил. Смотрел фильм «Чужие»?.. А сколько таких разов было!

Здесь в разговор вступил майор. Он за столом был самый старший, у него за душой имелось двое пацанов-близнецов, натурой он был хоть и нервной, но только на дороге, за столом же считал своим человеческим долгом расслабляться, отдыхать и конфликтов не учинять.

– Я майором на войне был, шесть лет. Отправленными на тот свет хвастать не буду, а вот что скажу вам, пацаны. Все мы ветераны, ветераны нашей великой Родины! Мы за нее воевали, мы за нее теперь выпиваем! Так что налейте в бокалы, и выпьем за нас, ветеранов российских, и за Родину!

Разлили по рюмкам. Здесь опять появился пьяный дед с орденской колодкой.

– А я, так я… Так тоже ветеран я! – развел руками пьяный. – Плесните ветерану! – И протянул в дрожащей руке грязный стакан.

– Я ж тебе сказал, дед, отвали! – озлился капитан, но тут Ахметзянов, наморщив лоб, что-то сообразил.

– А ведь правда, пацаны! Дед тоже ветеран!

– Отечественной? – как бы у самого себя вопросил майор.

– Так точно, сынок! – заулыбался пьяный. – Ейной и ветеран!

После этого сидящие за столом крепко задумались.