Родичи
Шрифт:
– Знаете, что! – кричал пьяный тенор. – У нас целых два локомотива! Один запасной с запасными машинистами! Вот такие мы важные!!!
Лидочка, выпив сто пятьдесят граммов под лимончик, улеглась спать в отдельном купе, а вконец окосевший Алик, обняв Ахметзянова, плакал, признаваясь патологоанатому, что не он его отец, что никогда он плейбоем не был, а был простым гомосексуалистом. А девицы? Так они для отвода глаз всегда были!
– А с матерью твоей я дружил сильно!..
Господин А. уложил
Прошел через несколько вагонов к хвосту поезда. Ни единой души… Лишь в последнем встретил проводницу, маленькую черноволосую женщину.
– Вы у меня один сегодня, – сказала она. – Выбирайте любое место!
Студент Михайлов улыбнулся, забрался на верхнюю гтплку и тотчас заснул…
Глубокой ночью полупьяные Алик и Ахметзянов вылезли на платформу станции Бологое подышать.
– Смотрите-ка, – заметил Карлович, – от нас локомотив запасной и один вагон отстегнули!
– Вон они едут, – указал Ахметзянов на двигающийся в обратную сторону маленький состав. – Смотрите, как колеса сверкают, будто серебряные!..
– Эффект ночного фонаря! – поднял палец Алик и увлек импресарио спать…
Перед пьяным сном патологоанатом вдруг вспомнил Алеху, больничного охранника, которого он устроил на работу, поручившись перед его матерью… Здесь его мысль перебилась заграничным турне, и он в мечтах задремал.
А в Питере недосчитались одного человека – студента Михайлова, гениального господина А.
Какая тут буча поднялась!
Лидочка хотела Алику волосья выдергивать, когда тот вспомнил об отстегнутом ночью в Бологом вагоне.
– Совсем допился, дегенерат! – вопила старуха. – И этот, Дягилев хренов!
– Найдется, – оправдывался тенор. – Куда ему деваться! Сейчас в Бологом запросим!
А Бологое ответило, что никаких вагонов у них не отстегивали!..
Вера почему-то знала, что он не вернется.
Спектакль переносили целую неделю, пока окончательно не поняли, что господин А. исчез для балета безвозвратно.
Большой отбыл в Финляндию с оперой «Хованщина».
Через две недели Вера дождалась показа в Мариинку. Бывшую приму встретили холодно, и она танцевала в самом конце показа. Зато как она танцевала!
Все старики плакали и шептались, что после Павловой и Лидочки не было в мире такой гениальной балерины!..
Ее зачислили в штат, и уже через три месяца она танцевала гастрольную Жизель в Ковент-Гардене…
А Ахметзянов вернулся в Москву, приехал в Боткинскую и бросился в ноги Никифору.
– Да что ты, в самом деле! – стушевался Боткин.
– Хочу работать с тобой! – щупал ляжки хирурга несостоявшийся импресарио. – Рядом с гением хочу быть!
– Кем же? – спросил польщенный Киша.
– Патологоанатомом, – выдавил Ахметзянов. – Простым!..
Боткин
– Что ж, изволь! Я своих земляков не забываю! Место в прозекторской есть, так что оформляйся!..
До своих от Анадыря Ягердышка добирался трое суток. Ехал попутными, шел пешком, а в последнем районном центре перед Крайним Севером купил за доллары собачью упряжку и погнал ее к родному чуму.
Пулей влетел и обнял жену свою Уклю.
– Ты вернулся, – улыбнулась женщина. – Муж мой!..
А потом он проник своим телом в меха и, выполнив супружеский долг, вытащил подарки. Красивый платок повязал ей на голову, пачку прокладок «Котекс» вручил в самые руки жены, затем выудил из-под стельки двести долларов и на жизнь подарил. При этом вспомнил генеральскую жену и почему-то перекрестился.
А она, в свою очередь, рассказала, что скучала и что старик Бердан умирает…
И он бросился к нему, своему единственному другу, и сердце его стучало, как у смертельно испуганной птахи.
Он застал старика лежащим и совсем слабым. Рядом сидел шаман Тромсе и курил трубку…
– Однако, вернулся! – прошамкал Бердан.
– Вернулся…
– Видал Америку?
– Видал.
Старик закашлялся, и тело его сотрясалось долго.
– И как она, Америка?
– Не наша она, – ответил чукча.
– Вот и я так думаю…
Брат адвоката докурил трубку и вышел.
– А я тебе Spearmint привез! – сообщил Ягердышка. – Кучу целую!
Достал из кармана пачку, сдернул с нее обертку, раскрыл три пластинки и принялся совать их в рот Бердану.
– Пожуй! А завтра пойдем щокура ловить!
– Не пойдем! – проворчал старик, выплевывая иностранную смолу.
– Почему же?
– Не видишь, умираю!
– А как же я?
– А это не мое дело!
– Вот умираешь, – обиделся Ягердышка, – а все такой же злой!
Из глаза Бердана выкатилась слеза.
– Ивана Иваныча увижу, – прошептал он. – Беринга… Про тебя расскажу!
– Спасибо, – прослезился Ягердышка.
– А Бог меня твой возьмет к себе?
– Так покреститься надо! – воодушевился чукча. – Говорят, что даже песком перед смертью крестить можно, если Святой воды нет!
– А где же его взять, песок, однако? Не в пустыне живем!
– Можно снегом!
– Я так спросил, – шмыгнул носом Бердан. – Пойду к своим…
Старик закрыл глаза, глубоко вздохнул и выдохнул в последний раз…
Ягердышка заплакал и проплакал над телом умершего Бердана до вечера. А потом пригнал собачью упряжку и, завернув остывшее тело в шкуры, перенес на нарты.
– А ну пошел! – прокричал кореннику, и сани укатили в короткую весеннюю ночь…
– К своим! – перекрестил гавкающую упряжку чукча.