Родина белых медведей
Шрифт:
Выезжаем рано, едва показалось над горизонтом холодное, неяркое солнце. Мороз щиплет нос и щеки. Семенят, не оставляя на плотном снегу следов, собачьи лапы, ритмично постукивает о гребни заструг нарта. Цель нашего маршрута — обследовать всю западную часть острова от побережья до уже знакомых нам гор — Тундровой, Первой и Мамонтовых.
Тихо. Наши тени, бегущие впереди по снегу, все укорачиваются: солнце набирает высоту, постепенно разгорается, начинает даже припекать. Но все его тепло остается пока снаружи, на кухлянках. Чтобы согреться, приходится, как и вчера, соскакивать с саней. Тем не менее, чувствуется дыхание весны. Откуда-то опять донесся голос ворона. Но это уже не тот спокойный, деловитый крик, что звучал у поселка дней десять назад. Теперь он окрасился новыми оттенками, наполнился томлением, торжеством, страстью. Значит, скоро уже приступят вороны к гнездовым делам.
Нанаун поворачивается ко мне, сбрасывает рукав кухлянки, достает из-за пазухи папиросу, закуривает. «Метахлюк, — говорит он, показывая рукой вверх, — мы его не стреляем, не ругаем тоже». На мой вопрос: «Почему?» — старик с серьезным лицом рассказывает, что когда-то небо было постоянно черным, а ворон облагодетельствовал человечество: это он принес на землю свет. «Один раз клевал — дырку сделал, звезда вышла, другой раз клевал — другую звезду сделал, потом много раз клевал — солнце получилось». Историю эту я знал и раньше, читал ее в сборниках чукотских сказок. Конец ее приходится рассказывать уже мне: «А знаешь, почему он черный?» Нанаун либо не слышал всей сказки, либо запамятовал ее, а может, из деликатности дает и мне возможность блеснуть эрудицией. «Он раньше белый был, а как проклевал большую дыру, так солнце его и опалило, с тех пор черный стал». Нанаун смеется.
Весна волнует не только воронов. На рыхлом снегу сегодня впервые начали встречаться парные следы песцов (близится и их брачная пора), желтые отметки самцов появились на вершинах заструг.
Ульвелькот останавливает собак. «Нарта кричит, войдать будем», — говорит Нанаун. Полозья и впрямь «кричат» — скрипят, а «войдать» — значит намораживать слой льда на их скользящую поверхность; сани на «ледяном ходу», особенно по снегу, идут гораздо легче. Подхватив остолом сани, Нанаун валит их на бок. Затем он достает из-за пазухи пластмассовую фляжку с водой, отвязывает от дуги лоскут медвежьей шкуры, набирает воду в рот, прыскает ее на мех и легкими, быстрыми мазками размазывает по полозу. Переваливает сани на другой бок и войдает второй полоз. Все, можно ехать дальше.
Пересекаем реку Мамонтовую. Где-то слева от нас, на побережье, остается охотничья избушка Нанауна. Большую часть года он живет вместе с семьей в поселке, но промышлять песцов уже много лет подряд приезжает сюда. Тут ему знакома каждая кочка, каждый камень. Хорошо знают эти места и собаки, они упорно норовят свернуть к избушке и, похоже, удивлены поведением хозяина, почему-то минующего свое жилище. Собаки, конечно, не вездеход, дорога теперь кажется очень длинной, но все же мы добираемся до реки Неожиданной, едем ее долиной и попадаем в горы. Это уже Западное плато. Останавливаемся, еще раз войдаем сани, уточняем по картам маршруты, договариваемся о месте встречи и ночлега и разъезжаемся по разным распадкам.
Нанаун действительно знает эти места великолепно. «Вот, смотри, сейчас берлога будет», — говорит он, и в самом деле на склоне появляется характерное, округлой формы черное пятно. «Здесь я много раз медведя стрелял» — опять берлога. Чтобы выяснить, пусты ли убежища или еще заняты, и не лазить для этого к каждому из них, отпрягаем и спускаем одну из собак. Невзрачная, небольшого роста, бурая лохматая собачонка, видимо, понимает, чего от нее хотят, и усердно принимается за работу. Она бесстрашно карабкается к берлоге, заглядывает внутрь, принюхивается и тут же с виноватым видом, выражая движениями хвоста свои извинения, возвращается обратно. Убежище пусто. Находим около десятка медвежьих жилищ, и все они оказываются уже необитаемыми. Каждое я наношу на карту, отмечаю в блокноте экспозицию и крутизну склона, зарисовываю расположение берлоги, примерно расстояние до нее от подножия горы. В некоторые берлоги заползаю, обмериваю их; тем временем собаки получают передышку, а Нанаун войдает сани.
Кличка нашего лохматого помощника Апсинак (что означает по-эскимосски «лемминг»). В Ваниной упряжке есть красивый, волчьей масти кобель Пипекальгин — это тоже «лемминг», но по-чукотски. Вообще в обеих упряжках большинство собак носит имена птиц или зверей. У Нанауна, например, есть и Лохлок (белый гусь), и Альхпа (кайра), и Анипа (белая сова); кстати, это кобель, и вовсе не белый: либо он от рождения сер, либо очень грязен. Наши сани тянут и Ныльхкак (баклан), и даже Аммихлюк (горностай), хотя горностаи на острове не водятся. У Ульвелькота в упряжке тоже есть и «баклан» — Игвыргвы, и «белая сова» — Таккаль.
Апсинак отбегает в сторону, поднимается на невысокий надув и останавливается. Шерсть у него на загривке поднимается дыбом, пес заливается яростным лаем. Нанаун с трудом останавливает метнувшуюся туда же упряжку и отводит ее в сторону, потчуя наиболее темпераментных собак остолом. Потом достает с нарты карабин. Наше приближение вливает в Апсинака новую порцию ярости. Он царапает снег лапами, пытается грызть его зубами. Перед ним, если внимательно присмотреться, синеет пятно сантиметров тридцати в диаметре. Это невскрытая берлога. Медведица, видимо, лишь начала прокапывать лаз наружу, и следы ее работы сейчас просвечивают сквозь снег. Апсинак чует запах зверей, мечется у своей находки, не желает уходить отсюда. Приходится оттаскивать пса силой за ошейник. Шерсть у него на загривке еще долго остается взъерошенной. Как потом выяснилось, Феликс тоже взял себе в помощники собаку, водил ее с собой на длинном поводке и также обнаружил невскрытое убежище.
К месту ночлега подъезжаем в сумерки почти одновременно. Нанаун и Ульвелькот сразу же принимаются рубить для собак моржатину. Мы с Феликсом ставим палатку, крепим ее к нартам и камням, как будто специально для этой цели выглядывающим из-под снега.
Все лица курчавятся инеем, хлопья его сыплются с ресниц, капюшона и кухлянки. Иней посеребрил спины людей, осел на шерсти собак. Весь сегодняшний день, наверное, было за сорок. Морозы заставляют с собой считаться, создавая немало осложнений в работе.
Например, проблема питания в маршруте. Что из продуктов можно брать в дорогу? Хлеб, конечно, исключается. Через несколько часов он настолько каменеет, что перестает поддаваться топору, не говоря уж о ноже. Консервы? Но без паяльной лампы разогреть их тоже непросто, к тому же они опять мгновенно застывают уже в ложке, на пути от банки ко рту. Остается мясо; его можно варить (лучше и быстрее на чукотский лад, доведя воду с мясом лишь до кипения; оленина в таком случае получается особенно вкусной — сочной и душистой), а еще проще использовать в виде строганины. Именно так предпочитают питаться в поездках местные охотники, и с их вкусом вполне можно согласиться.
Затем проблема бород. Гордые приметы мужского лица — борода и усы оборачиваются на морозе большим несчастьем. Осевший на них иней тает и превращается в лед. Ледяная корка все нарастает, слепляет губы, прочно примораживает щеки и подбородок к капюшону кухлянки. Чтобы открыть рот, сосульки на бороде и усах приходится вытаивать голыми руками, а это занятие не из приятных. Хорошо нашим каюрам: редкие волосы на их лицах растут медленно и в непродолжительных поездках не доставляют им заметных хлопот. Мне и Феликсу приходится ежедневно бриться. Я обычно вожу с собой за пазухой (чтобы не разбилась, и смазку не сковал мороз) механическую с пружинным заводом бритву. Бриться нужно в несколько приемов, время от времени отогревая стынущий механизм под кухлянкой теплом своего тела.