Родина крылья дала
Шрифт:
Но кроме экипажа в самолете еще двое гражданских — они сопровождают космический объект. У них нет парашютов. Это моя вторая ошибка. Я должен был подумать о них еще перед вылетом. Опытные командиры не допускают таких ляпов.
А первая и главная моя вина в том, что я согласился вылететь, не имея ни одного промежуточного или запасного аэродрома. Такое прощать нельзя. Видимо, это мой последний полет: снимут с должности. И все рухнет — мечты, надежды, планы…
Принимаю решение идти на Свердловск. Включаю аппаратуру, сигнализирующую о том, что экипаж терпит бедствие.
Свердловск первым отозвался на сигнал бедствия. Дает погоду: видимости нет, пурга, полоса занесена снегом.
Я много раз совершал посадку в Свердловске и, видимо, поэтому сейчас почувствовал уверенность: все будет нормально.
Штурман предупреждает: топлива до Свердловска не хватит — сожгли, петляя то на Новосибирск, то на Семипалатинск. Докладываю Свердловску расчетное время прибытия. Лететь два часа. Снова выхожу на связь и прошу Свердловск:
— Направьте прожектор с начала полосы в сторону подхода, поставьте людей с выносными радиостанциями в начале, середине и в конце полосы, включите все радиотехнические средства. Буду выполнять ваши команды, а посадку — по подсказке с земли.
Прибрал сектора газа, дал снижение 2 метра в секунду. Надо экономить топливо. Штурман передал записку: «Надо подготовить экипаж и пассажиров к покиданию самолета, топлива до точки не хватит».
Нет, должно хватить, будем идти, минимально расходуя его. Прошу посчитать, какая должна быть скорость снижения, чтобы хватило до точки.
Лететь еще более часа. Идем со снижением. Время как бы застыло. Загорелась желтая лампочка — топлива осталось на сорок пять минут. Уточняю у штурмана: сколько осталось лететь. Около сорока минут. Земля уже ведет нас. Спрашивает остаток топлива. Доложил. В ответ — многозначительное молчание.
Приглашаю борттехника и отдаю ему свой парашют. То же делает Володя Пашков. Объясняю борттехнику:
— Отдай сопровождающим. Проинструктируй, как ими пользоваться.
Как медленно тянется время! Отвожу глаза от желтой лампочки и отдаю команду:
— Экипаж! Всем надеть парашюты, доложить о готовности покинуть самолет.
В ответ — мертвая тишина. Бортовой техник щелкает переключателем топливомера, считает топливо в баках.
— Может, дотянем?— неуверенно произносит он, наклонившись ко мне.
Не ответив ему, я повторяю команду:
— Экипаж! Немедленно доложить о готовности покинуть самолет!
Ответили штурман, радист, стрелок. В кабину вошел побледневший Подкуйко.
— Что случилось?
— Сопровождающему плохо. Похоже, потерял сознание, услышав о том, что придется покидать самолет.
«Одна беда не ходит…»— вспомнилась пословица, которую в детстве слышал от бабушки.
— Дальность 80 километров. Продолжайте снижение, — командует земля.
Еще прибрал сектор газа. Скорость почти минимальная. Красная лампочка еще не горит. Когда она вспыхнет, топлива останется на пятнадцать минут.
— Продолжайте снижение. Вы на курсе, на глиссаде, — спокойно говорит земля.— Доложите остаток топлива.
Загорелась красная лампочка! Она словно обожгла сердце.
— У вас только один заход, — предупреждает земля.— При уходе на второй круг взять курс сто восемьдесят. Набрать высоту тысячу метров и покинуть самолет.
— Вас понял. Делаем один заход.
Глаза впились во мглу. Где же он, спасительный глаз прожектора? Должен быть. Должен…
Сопровождающий пришел в себя. Приказываю штурману: когда будут покидать самолет, он прыгнет вместе с сопровождающим. Сначала вытолкнет его, а уж потом прыгнет сам.
Наконец появляется желтое пятно. Это прожектор. Пурга стеной. Сплошная белая пелена. Какая-то бездна. Слежу за высотой. Слышу напряженный голос руководителя:
— Вы на курсе. На глиссаде.
Пальцы на секторах газа свело. Желтое пятно все ближе, ближе. Прозвучал звонок, предупреждающий о том, что мы прошли ближний привод. 70… 40… 20 метров… Пятно ушло под обтекатель штурманской кабины. Начинаю выравнивать самолет. Жду толчка.
— Перелет тысяча двести метров!.. Сажайте же!
— Моя высота?— выстреливаю я.
— Метра два! Сажайте немедленно!— кричит кто-то с земли.
Убираю за проходную защелку секторы газа внутренних двигателей. Чувствую, как проседает машина, но земли пока нет. Задерживаю штурвал. Глаза на авиагоризонте: только бы без крена…
И вот толчок! Все секторы газа за проходной защелкой. Жму до упора тормозные педали. Мелькают огни полосы. Мы на земле! Мы на полосе!
Остановились. Ничего не видно. Впереди появляется какая-то тень, сигналит: «Рулите за мной». И вдруг что-то происходит. Я еще двигаю вперед секторы газа, когда до сознания доходит — выключились первый и четвертый двигатели. Кое-как по занесенной полосе добираемся до стоянки, и здесь останавливаются второй и третий. Все сожжено до грамма — баки сухие.
Борттехник уткнулся в мое плечо. Не могу разжать правую руку, отпустить секторы. В кабине тишина. Что это? Сон или явь? Сказка или реальность?
Оцепенение постепенно проходит. А в голове пульсирует мысль: «Это наука. Наука на всю жизнь».
— Извини, командир, — тихо говорит борттехник, — за разговоры в Семипалатинске, за все извини. Виноваты мы все. Никогда от тебя не уйду. Всегда будем вместе летать.
Вот и стал я летчиком. Так получилось, что этот случай сделал меня взрослее на много лет. Но слишком дорогое это дело — учиться на своих ошибках.
Гагаринское время
В помещении дирекции выставки после многочасовой пресс-конференции начался очередной раунд вопросов-ответов. Каждому журналисту хотелось задать свой, никем не придуманный раньше, вопрос и получить на него не менее оригинальный ответ. Но, отвечая, я старался не оригинальничать, а говорить просто, ясно, правдиво. Часто вынужден был снова и снова возвращаться в неповторимые годы своей юности — то в летное училище в Балашове, то в пору самостоятельных полетов…