Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
Пластунов долгим взглядом посмотрел на Челищева и сдержанно ответил:
— Приятно слышать об этом.
— Я сам очень рад, поверьте, — почти счастливым голосом произнес Челищев. — Я думаю, что теперь у меня будут совсем иные отношения с бригадой Чувилева и вообще с нашими инициативными людьми…
— Так и должно быть, — спокойно ответил Пластунов.
— Поэтому мне и казалось бы, что все это недоразумение можно было бы… ну как бы вам сказать… свернуть за ненадобностью, забыть о нем, как будто его никогда и не было. Об этом я хочу просить вас, и я обещаю… —
— Постойте. Как это «забыть»? — медленно переспросил Дмитрий Никитич, и лицо его сразу будто осунулось от выражения суровости и упорства. — Забыть ничего нельзя. Как же можно заглушить то, о чем как о совершенно нетерпимой несправедливости говорят и возмущаются решительно все заводские люди? Нет, этот конфликт уже стал общественным достоянием и будет разбираться на стахановском совещании через день-два, когда директор вернется из Москвы.
Челищев побледнел, минуту потоптался на месте и откланялся.
Друзья нашли Соню в комнатке комсомольского бюро.
— Товарищ Челищева! Ура! — закричали оба и заговорили вперебой:
— Кончили!
— Вышло!
— Уже пробу делали!
— Все идет хорошо!
— Да ну-у? — радостно вскрикнула Соня.
— Милые мои, как это хорошо, как чудесно! — повторяла она немного спустя. — Ну, расскажите же, как все было, — заторопила она обоих друзей.
В ее сияющем взгляде Чувилев увидел отражение своего счастья, глубину которого он только сейчас понял. Это было широкое и прочное счастье от сознания сделанного для всех советских людей.
От Сони друзья направились к Артему, который крепко обнял обоих.
— Великолепно! Теперь все окончательно определилось.
Наконец приятели побывали у парторга, потом в завкоме у тети Насти, которая похвалила:
— Молодцы! За что бились, то и доказали. Теперь поглядим, кто на коне крепче усидит!
Явившись на свой участок, как всегда, за полчаса до начала смены, Сунцов и Сережа не нашли там ни Чувилева, ни Семенова. Заглянули в «экспериментальную». Там оказался один Василий Петрович. Он неторопливо убирал инструменты. Окинув помещение привычным заводским взглядом, юноши сразу поняли: здесь произошло что-то очень важное.
— А где наши? — запинаясь, спросил Сунцов.
— Хватился, — сухо ответил Василий Петрович. — Они сюда еще к половине шестого прискакали, все закончили, а теперь по начальству объявлять пошли.
— Все… закончили?! — в один голос воскликнули Сунцов и Сережа, — этого они совсем не ожидали.
Сунцов некоторое время стоял ошеломленный, пристыженный, чувствуя себя так, будто мимо него, сверкая огнями, промчался поезд, на котором он должен был ехать. Сунцову вспомнилось, как вчера он распевал на репетиции, как принимал похвалы, как красовался, уже воображая себя на сцене. Вдруг собственное лицо, голос, походка и даже «богатство натуры», о котором вчера ему уши прожужжали, показались ему противными, ненужными.
Вернувшись в цех, Сунцов увидел обоих Игорей на обычном месте. Но в их движениях растревоженный глаз Сунцова заметил затаенный огонек уверенного в себе торжества.
— Ты что же, Игорь, — голосом, глухим от никогда не испытанной душевной боли, сказал Сунцов Чувилеву, — не предупредив ни меня, ни Сергея, ты, оказывается, уже все закончил?
— А зачем тебя предупреждать? Ведь ты ушел, — ответил Чувилев, не поднимая глаз от работы.
Всю смену Сунцов работал в молчаливом напряжении и пришел домой в таком измученном состоянии, будто внезапно заболел. Сережа, придя с ним вместе домой, молча лег на свою постель и закрыл глаза. Он обладал одной счастливой особенностью: при неудачах и дурном настроении мог завалиться спать и спал крепко, как сурок в зимней норе.
«Вот возьми его! — позавидовал Сунцов. — Дрыхнет-то как, словно дело делает!»
Сунцов постучал в комнатку Шаниных.
Увидев Анатолия, Юля испуганно подбежала к нему:
— Толечка, что с тобой?
— Что, что… Позор получился — вот что.
Анатолий сел на низенький топчан и, закрыв лицо руками, некоторое время сидел в этой позе, будто придавленный своими тяжелыми думами. Потом, рассказав Юле об унижении, которое пережил он сегодня, добавил с безысходной горечью:
— Мне все ясно: Чувилев и Семенов меня презирают.
— Но ведь тебе же никто худого слова не сказал, Толечка! — утешала его Юля.
— А я сам, я сам? От своей совести не скроешься! — и Сунцов скрипнул зубами, как от боли. — Теперь победа числится только за нашими Игорями… и правильно, правильно!
— Но ведь ты и Сережа все время работали, вы же только вчера на один день выбыли…
— Побеждает тот, кто держится до конца! — горько прервал Сунцов. — А мы, пусть на один день, а все-таки отступили! Значит, такой уж я нестойкий человек… Ты меня знаешь лучше других, а вот никогда ни одного замечания я от тебя не слыхал! Эх, Юля, Юля! Зачем ты меня не критиковала?
— Я? Тебя — критиковать? Да что ты, Толечка! Разве я могла бы тебя критиковать? — повторяла безмерно изумленная и расстроенная Юля. — Ведь мне всегда так хорошо с тобой…
Снизу, из передней, доносились оживленные голоса обоих Игорей и Сони. Потом лестница на мезонин заскрипела от дружного топота.
— Идут! — шепнул Сунцов и вдруг, смешно сгорбись, забился в уголок, между окном и висящими на стене женскими платьями, покрытыми торчащей волнами накрахмаленной марлей.
— Юлечка, я посижу у тебя немножко, — зашептал Сунцов. — Я не могу сразу выйти к ним. Ты не говори, что я здесь.
— Хорошо, — прошептала Юля, заражаясь его страхом.
Четверть часа оба сидели молча, прислушиваясь к дыханию друг друга. Потом Сунцов неловко поднялся, погладил свои волосы и тяжело вздохнул..
— Нет, я не могу… я должен поговорить, выяснить…
Сунцов остановился в дверях, — лицо его выражало сильнейшее волнение. Потом он схватился за голову и вбежал в комнату чувилевской «четверки».
— Ребята! — жарко выдохнул он, почему-то видя перед собой только прозрачную грушу лампочки под потолком. — Слушайте, ребята, я позорно отступил, мне стыдно за себя… и я больше никогда…