Родина (Огни - Разбег - Родной дом)
Шрифт:
— Почему я должна думать за всех? Ну и жизнь, господи, ну и жизнь! — шептала Ольга Петровна, глотая слезы и глядя на безлюдное уже шоссе.
— Что, девка, сидишь-посиживаешь? — спросил знакомый голос.
Олимпиада Маковкина приближалась к окну, ведя под руку своего мужа, совсем молодого, в сравнении с ней белобрысого парня в вышитой «крестом» косоворотке. Парень упирался, таращил пьяные глаза и тряс головой.
— Это мы с ним гуляем, — пояснила Олимпиада Ольге Петровне. — Вечор наварила я бражки, взяли с собой один туесок [1] — вот он уж и готов, дурак-то мой!
1
Туес, туесок — посуда из бересты.
— Да сядь ты, что ли, оглашенно-ой! — и она, сердито толкнув пьяного мужа в траву, придвинулась вплотную к Ольге Петровне. — Ну, живешь-то как? Сколько уж ден я тебя не видала… Довольна ль теперь твоя душенька?
— Нечем особенно довольной быть… — сдержанно ответила Ольга Петровна.
— И-и, значит, плохо живешь! — догадалась Олимпиада. Ее желтые глазки подмигивали, а белое плоское лицо торжествующе ухмылялось. — Я ли тебе не говорила: бросай-ка, мол, всю эту маяту! А ты упиралась!.. Айда на пару со мной работать! Я ведь теперь на кухне шефом работаю… Продукты ноне, сама знаешь, в какой цене. Выбирай что хошь — тут отщипни, там попробуй… глядишь, вот и перейдет мала толика. Вдвоем-то такие дела можно делать… и жить можно так, что дай господи, никакой войны не заметишь!.. Легкость предлагаю; что легкости-то краше?.. Ты со мной не пропадешь… Ты вот послушай… Я ведь, простота, сказываю тебе все, как на духу.
Олимпиада вдруг привалилась к плечу Ольги Петровны и забормотала добродушно:
— Меня-то все собаки знают, я ведь тутошняя, а ты приезжая, тебе ловчее будет сбывать…
— Да как вы смеете? — вдруг воскликнула Ольга Петровна, вскочив на ноги и отшатнувшись, — Уходите… Какая гадость!.. Я интеллигентная, честная женщина, я не позволю себе…
— Ох, святость какая!.. Другую найдем, людишек хватит… — злобно фыркнула Олимпиада, отваливаясь от окна.
Она дала мужу здорового пинка и за шиворот подняла его с земли.
— Будя валяться, Алексаха! Шагай домой!..
Пьяный поднялся, бессмысленно мотая встрепанной головой. Олимпиада обняла его узкие плечи толстой, белой рукой и потащила, как вещь.
Ольга Петровна, не отрываясь, провожала взглядом эту пару и все никак не могла успокоиться.
«Не свяжись парень с такой бабой, наверно на человека бы походил…» — с отвращением думала Ольга Петровна.
«Но с кем же сама ты? — спросил ее внутренний голос. — Говоришь, что честная, а заявление на Ланских написала! И как ты ему в глаза посмотришь? Выходит, ты, голубушка, ни с честными, ни с бесчестными? Как же ты жить будешь?»
— А вот возьму да покончу с собой! — мстительно прошептала Ольга Петровна. — Невыносимо так мучиться!
Но тут же она подумала: нет, ни за что не покончит с собой, она так любит жизнь!..
Печь уже шла на доводку, когда в цехе появились Костромин, Пермяков и Пластунов.
— Всей троицей идут! — сказал Нечпорук.
— Пусть идут, у нас все в порядке, — спокойно ответил Ланских.
— Ну, товарищи, как дела? — спросил Пластунов.
Он быстро оглядел сталеваров, площадку, мохнатые отсветы пламени вокруг заслонки.
Заслонка поднялась. Сталь бушевала в своем тесном ложе, шипела и свистела, будто изнемогая от собственной мощи.
— Хорошо, по-моему! — произнес Пластунов и передал стекло Пермякову.
Директор глянул в печь и подтвердил:
— Похоже, отличная будет сталь!
— Пора! — произнес Ланских, и все пошли на заднюю площадку.
На площадке перед печью никого уже не было, когда Алексей Никонович Тербенев прибыл в цех.
— Что здесь происходит? — начал он, но в эту минуту загремела сталь.
Он заглянул в проход и увидел на мостике знакомые силуэты Пермякова, Костромина и Пластунова.
«Все вместе!» — подумал Алексей Никонович, и от досады его даже слегка затошнило. Бумажка, сложенная треугольником, бесполезно лежала в его кармане. Сцена возмущения, в которой эта бумажка сыграла бы главную роль, стала сразу невозможной. Забывшись, Алексей Никонович смотрел на пустую площадку и представлял, как обличал бы он сейчас Ланских, если бы не было «неразлучной троицы».
Сталь лилась; ярая, багрово-золотая, она словно дразнила Алексея Никоновича.
Погрузившись в свои думы, ой не сразу услышал голос Пластунова:
— Что вы тут делаете, товарищ Тербенев?.. Почему замдиректора не стоит с нами здесь, на площадке?
— А мы тем временем выпустили отличную сталь, — довольным голосом сказал Костромин и кивнул в сторону директора: — Верно, Михаил Васильевич?
— Да, проба, кажется, удалась по всем статьям, — и Пермяков с высоты своего огромного роста окинул взглядом словно застывшего на месте Тербенева.
Сталевары, закопченные, потные, хлопая рукавицами и громко разговаривая, прошли мимо. Оба кивнули Тербеневу, но тут же и забыли о нем..
Поотстав, Алексей Никонович не слышал, что сказал о нем Пластунов:
— У нашего уважаемого замдиректора сейчас какой-то растерянный вид.
— Еще учится парень, — сдержанно сказал Пермяков.
Сегодня он был не только терпимо настроен по отношению к Тербеневу, но заместитель показался ему чем-то удрученным и даже немного жалким. Директор не умел лукавить с самим собой и понимал, почему сегодня он был к Тербеневу мягче настроен. Утром Пермяковы получили долгожданное, сильно запоздавшее письмо от среднего сына, Василия. О себе Василий писал скупо: «Воюем, чести не роняем». Сын спрашивал о здоровье родителей, о Лесогорске, о заводских делах, о старых своих товарищах, с которыми учился в школе, просил «передать Лешке Тербеневу сердечный привет от старого товарища по рыбалкам и лесным походам».
Около проходной Михаил Васильевич подождал Тербенева и, когда тот поровнялся с ним, сказал с улыбкой:
— От Василия письмо получили. О тебе спрашивает, сердечный привет велел передать.
— Спасибо, — бросил Алексей Никонович, поклонился и быстро отошел в сторону.
«Обижается!» — смущенно подумал Михаил Васильевич.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ГОРЕ НА ГРУДИ НЕ ПРИГРЕЕШЬ
В эту минуту его окликнул дежурный по заводоуправлению: