Родина

Караваева Анна Александровна

Улыбка постепенно гасла на его лице, и Ефим Палыч только сейчас заметил, как изменился с прошлого года парторг: глубоко ввалившиеся глаза, заострившиеся скулы, обтянутые сухой, желтой кожей, две серповидные морщины, от крыльев носа к подбородку, грубо прорезавшие щеки, придавали этому утомленному лицу выражение суровой скорби. Только манера держаться всегда подтянуто заставляла забывать об этом. Ефим Палыч подумал о своей дружной, с прочно налаженной жизнью семье и ему стало как-то беспокойно и совестно.

— Не беспокойтесь, Дмитрий Никитич, ради бога, не беспокойтесь! — заторопился вдруг Ефим Палыч, все больше багровея от еще небывалого в его жизни стыда. — Вот тут

у меня со вчерашнего дня заготовлена оформительная бумажка… насчет бригады Челищевой… Да что там… Я сейчас же прикажу, сейчас…

Он чувствовал себя сраженным, но в то же время удивительная легкость ширилась в его груди, пока он говорил секретарю:

— Бригада Челищевой отныне является самостоятельной первой женской бригадой электросварщиц… Пусть немедленно подадут краном стенки танкового корпуса… тяжелый танк… Да!.. Затем, когда объявите им мой приказ, не забудьте поздравить их… ну, словом, потеплее передайте им мое поздравление!

Когда Пластунов появился на участке Сони Челищевой, кран уже подъехал. Гремя цепями, спускались наземь темнобурые стальные пластины — стенки корпуса тяжелого танка.

— Сюда!.. Ко мне!.. Сюда! — громко командовала Соня.

Подняв руки с жадно раскрытыми ладонями, она готовилась принять своими тонкими пальцами многопудовый груз, направить его на уготованное место, чтобы потом преобразовать этот танковый металл в корпус боевой машины.

— Сюда-а! — счастливым голосом кричала Соня, и другие четыре женщины тоже кричали, поднимали руки и ловили в воздухе грубые и шершавые края тяжелых пластин металла.

Пристроившись на каком-то ящике в углу, за инструментальным шкафчиком, Ракитный набрасывал эту не совсем будничную сценку заводской жизни.

«Итак, Соня Челищева победила!.. Скажите пожалуйста, как мы повелительно вскидываем голову! — думал он, зорко вглядываясь в женские оживленные лица. — А эта девчонка с ангельским личиком… да, да, ведь это из-за нее тогда сыр бор загорелся… Ну, и у нее все идет хорошо, ладно… И тетушка ее, смотрите, как старается!.. Соня рассказывала, с какими настроениями эта женщина приехала сюда… и вот нашла же вновь свою душу, как Соня говорит. А бедная Анастасия Кузьмина… Приободрилась, узнала, что без людей и своей силы не увидишь… Впрочем, это не она сказала, а Глафира Лебедева. Вот она, Глафира, уральская золотая жила… Подними такую из тоски да из томления — горы будет ворочать. Эх, красиво за все она берется, хватка точная, умелая, властная… Вот места распределяют, кому где встать. Ну, конечно, Глафира и Соня выбирают себе что потруднее: по вертикали будут сваривать. А Юля, тетушка и Кузьмина сваривают по горизонтали… Соня сейчас даст знак. Оглядывает всех. Глаза большие, строгие… а улыбка добрая, счастливая… Только молодость, юность может так легко смешивать в лице эти разные выражения!.. Так, так… Соня все проверила, взмахнула рукой. «На-ча-ли!» Молодец, девочка, настоящий вожак! Вот все надели щитки, лица спрятались под фибром… Милые вы наши девушки в грубых щитках, в грубых брезентовых комбинезонах, неуклюжих, будто сшитых из жести… Вы будто деретесь на смертном турнире, и электроды в ваших руках пылают, как мечи… О, как надо «крепко робить», как говорит Глафира, когда враг топает по нашим дорогам и вгрызается в нашу землю, мечтая завладеть ею! Соня Челищева, ясная голова, комсомолка, думает об этом всегда. Она не дает и своим девушкам забыть об этом… Как пылают электроды!.. Этакий яростный свет!.. А упорство какое: ни одна не оглянется, не позволит себе лишнего движения… Очень хорошо!

Как сочны эти гаммы богатого света!.. Вверху, высоко

под сводами, мгла, потом багровая дымка, а ниже золотисто-белые венцы электродного пламени и летящие вверх, как хвосты кометы, тысячи-тысячи раскаленных искр! Черные щитки отливают то медным, то стальным блеском, будто рыцарские доспехи… Очень живописно. Сделаю это потом в масле… Но как же без лиц, — ведь все закрыты щитками?..»

В это время Юля Шанина сняла свой щиток и, держа его на отлете в правой руке, стала жадно дышать, полуоткрыв рот.

«Ах ты, девочка, дорогая моя, — восторгался про себя Ракитный, — вот спасибо тебе! Так, именно так и сделать!.. Хватит мне твоего милого личика!.. Да, все ясно: четыре фигуры работают, лица их закрыты щитками, а пятая, вот эта, молоденькая, прелестная, как Хлоя, сняла свой щиток, чтобы секунду передохнуть. Какое блаженство на лице, как жадно дышит она свежим воздухом, хотя это вовсе не какой-нибудь вешний луг, а суровый воздух цеха, и пусть каждому будет видно и понятно, как трудно держать электрод, дышать под щитком.

Как назову я эту картину?»

Художник перебрал несколько названий, но ни одно не понравилось ему.

«Ладно. Потом найду…»

Ракитному вдруг бешено захотелось курить, как часто с ним бывало в часы рабочего упоения, захотелось, дымя папиросой, пройтись по мастерской. Но папирос не было, они остались дома. Во внутреннем кармане кожаной куртки он нащупал завалявшийся, старый мундштук и только хотел зажать его в зубах, как увидел Пластунова. Несомненно, парторг захотел еще раз посмотреть на работу новой бригады.

Он стоял, держа в руке потухшую трубку, и внимательно следил за каждым движением электросварщиц.

«Вот раздобудусь у него табачком!» — обрадовался Ракитный, но остался на месте, — выражение лица Пластунова поразило художника: болезненно-желтое лицо сейчас словно помолодело; карие глаза смотрели задорно, губы то и дело разводила улыбка, и ровные подковки зубов играли белоснежным блеском. Казалось, он наслаждался картиной этой дружной, сноровистой работы и радовался ей.

Художнику вдруг захотелось услышать голос Пластунова и даже как-то для себя, в интересах этой новой, начатой картины, проверить, насколько верно он представлял себе сейчас душевное состояние парторга. Художник захлопнул альбом и подошел к Пластунову.

На улице Пластунов сказал:

— Я сейчас смотрел на бригаду Челищевой и думал: разве ее история — только факт производственной жизни?

— Верно! — горячо поддержал художник. — Конечно, далеко не только это!

— Пять женщин, к тому же очень разных, жили все это время очень напряженной душевной жизнью… и победили, как подлинные воительницы.

— Как вы сказали? — вскинулся художник. — Воительницы! Очень хорошо… Чертовски рад! — Он рассказал Пластунову о начале своей работы над этюдом новой картины. — Ох, здорово-о! — восторженно басил Ракитный. — Карандашу и кисти без слова тоже ходить нельзя… вот этого-то словца, оказывается, мне и не хватало!.. Ох, спасибо вам, Дмитрий Никитич!

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПЕРЕД БИТВОЙ

Пятого ноября поздно вечером Пластунов и Костромин уединились у Пермяковых. Председатель завкома Афанасьев заболел гриппом и послал извинительную записку, что «на узком совещании» быть не может. Пластунов, со свойственной ему откровенностью, заявил, что отсутствие предзавкома, пожалуй, урона делу не принесет.

— За эту неделю я ознакомился с делами завкома и пришел, Михаил Васильевич, к выводу: нам с вами следовало бы чаще знакомиться с работой предзавкома, нашего уважаемого товарища Афанасьева.