Родина
Шрифт:
— Верно, верно! — зашумели и захлопали в ответ.
— Мы возрождаем жизнь не как терпеливцы какие-нибудь, а с гордостью в душе, как творцы, для которых нет невозможного! — говорил Артем с азартом страстно убежденного человека. — В чем ваша трагедия, товарищ Челищев? Не признаваясь в своей отсталости, вы хотели подмять, затереть стремление других итти вперед, к которому вы были не готовы, к даже обманывали свою совесть тем, будто вы заводскую дисциплину укрепляете, а в действительности-то вы рабочей мысли дорогу преграждали. Вы закрывали двери перед рабочей инициативой. Передового рабочего такие факты наводят на печальные размышления: как бы с его полезными для завода новаторскими предложениями не нарваться на подводные камни, как бы не нарваться на подобное запрещение?
Евгений Александрович все настойчивее смотрел на директора, стараясь поймать его взгляд и показать ему: не пора ли заступиться? Но Николай Петрович смотрел в другую сторону.
— Мы, кузнецы, обсуждали у себя в цехе этот прискорбный случай, — говорил Иван Степанович Лосев, осуждающе поглядывая на Челищева. — Я, например, считаю, товарищи, что я, старый уральский кузнец, не только для того сюда прибыл, чтобы помочь вам, кленовцам, производственную мощность цеха возродить… н-нет, моя цель шире, товарищи: желаю вам передать новый опыт мастерства, который мы у себя на Урале в военные годы приобрели… вот еще в чем дело-то, друзья! А как начал цех жить, так и думушке на месте не сидится! Предложения наши серьезные и, можно сказать, художественные, и требуют они открытых дверей!..
И Лосев, как будто что-то лепя в воздухе своими жилистыми и ловкими руками кузнеца, начал рассказывать о своих «художественных» предложениях.
Назарьев знал, что Лосев любит слово «художественный», но не придавал этому значения. Теперь, слушая Ивана Степановича, Назарьев с особенным удовольствием соглашался с ним. Все, что предлагал Лосев изменить в режиме молотов и печей, все его расчеты по расходованию металла, все наметки, как и для чего можно использовать отходы заводского сырья, — все казалось сейчас Николаю Петровичу остроумно задуманным, полностью выполнимым и в самом деле художественным!.. Зато все, что он услышал сегодня от Челищева, показалось Николаю Петровичу плоским и безжизненным, — недаром у начальника механического цеха не оказалось защитников.
«Я защищал и поддерживал его!» — с досадой думал Николай Петрович.
Его имени, директора завода, никто из выступающих не упоминал. Он мог спокойно сидеть на этом собрании, а потом, в конце, в кратком слове, выразить свое отношение к происходящему. Но чем больше он слушал, тем все яснее определялись в нем мысли, что и он, Назарьев, должен разделить свою долю ответственности (пусть косвенной!) в событии, которое взволновало весь завод. Николаю Петровичу вспомнились жалобы и просьбы Челищева, с которыми директор большей частью соглашался. Почему? Потому что в Челищеве Николай Петрович ценил человека, который любит завод так же, как и он, директор. Назарьев сам строил этот завод в годы второй пятилетки. Каждый камень его стен согрет его заботой, каждый станок освящен его радостью. Завод был и его самой большой гордостью, с ним связана была самая цветущая пора его деятельности; он всегда был одержим мыслями и заботами о заводе, прежде всего о заводе. И во сне виделись ему заводские цехи под стеклянной крышей, голубые от солнца, слышались металлические песни машин. Завод казался ему высшим достижением человеческой мысли и энергии, ничто не могло итти в сравнение с ним. Николай Петрович любил завод исключительной, «жертвенной любовью», как подшучивала над ним его жена. Уступая ее желанию, Николай Петрович изредка бывал с ней в театре или (бывая вместе в Москве) ходил с ней в Третьяковскую галерею; так же изредка, по настоянию жены, просматривал литературные новинки. Но по-настоящему только завод, как самая зримая, живая и полноценная действительность, всегда и неизменно заполнял собой его душу. Он мог прожить без театра, без встреч с друзьями, но без завода он не прожил бы и дня, — действительно, он любил его неискоренимой до последнего вздоха, «жертвенной» любовью!
В эвакуации он всем своим существом предался работе для Лесогорского завода, в бытие которого как бы влилась часть его родного Кленовского завода, его люди, его кадры. В начале сорок второго года наркомат вызвал Николая Петровича в Москву. После выполнения им ряда важных заданий, Назарьеву было предложено остаться в Москве членом коллегии наркомата, но он решительно отказался: он готовился к возвращению в Кленовск, к своему заводу. Он знал, что примет развалины, но это был его завод, его детище, главная цель его жизни. Он был и хозяин, и слуга, и подвижник его возрождения. Он первым вступил на истерзанную фашистским нашествием заводскую землю, первым взял в руки лом и лопату. Он был одновременно и руководителем и чернорабочим и работал, не жалея себя и ничего не желая для себя. Он жил нетерпеливой мечтой — скорее увидеть завод в прежней силе. Ему хотелось, чтобы все инженеры, мастера и рабочие думали, чувствовали и делали бы, как он, директор завода. Он всегда говорил себе и хотел того же от других: отдайся весь труду, заводу! Теперь эту линию Назарьеву хотелось проводить еще непримиримее и жестче: отдайся весь, без остатка, заводу, не растрачивай сил и времени на что-либо постороннее до тех пор, пока завод не наполнится жизнью. Он решил вернуть к руководству Челищева, хотя находились люди, которые советовали ему не торопиться, считая бывшего главного инженера добросовестным, но «узким» человеком, с отсталыми настроениями. В ответ на эти замечания парторга Николай Петрович высказал свое главное убеждение: «Была бы любовь к делу, остальное приложится!»
«А вот, оказывается: мало еще любви! — думал Николай Петрович. — Любовь к заводу, однако, не помешала инженеру Челищеву преградить путь новаторам, обратиться в пугало рабочей инициативы… Как горячо и убедительно выступает Чувилев и вся его бригада! Смотрите-ка, весь зал им аплодирует, — и, право, стоит, даже очень стоит рукоплескать этой четверке: они открывают новые перспективы! Молодцы ребята, честное слово, молодцы! И Соня Челищева прямо-таки мужественно выступает, очень обоснованно и высокопринципиально! Умница, с удовольствием похлопаю тебе!.. Вот чего недостает вам, начальник цеха Челищев! Правильно, Петр Тимофеич, правильно: партийное отношение к заводскому труду всегда ярко окрашено чувством нового! Да, действительно: «Не обольщайтесь любовью!» Наше счастье, что рабочий коллектив не дал пропасть большому делу. А хороша «любовь», которая засекала путь нашим новаторам и, в самоослеплении, несла ущерб и вред заводу! А ведь ты, Николай Петрович, только сейчас все это понял. Да, мне самому этой перспективы не хватало, парторг был прав! Так ведь именно широкой перспективы, того, что я называл «отвлечением сил», я и побаивался, но жизнь показала иное. Инженер Челищев никуда с завода носа не высунет, а вот отстал. А чувилевцы и другие их склада люди, успевая работать и на городской стройке, двигают вперед производство! «Отвлечение сил», «посторонняя работа» — это все «опасности», вами придуманные, директор Назарьев, это ваше слабое место… Ведь именно слабости руководителя привлекают внимание людей с отсталыми настроениями, — совершенно так же ведь и получилось в данном случае, да, да… Исходя из этих моих слабостей, из этих выдуманных мной «концепций», Челищев превратил меня в своем воображении в сторонника, так сказать, постепенного развития без скачков, без риска, в этакого холодного математика, которому его собственные расчетные выкладки дороже, чем общая польза. Говоря языком парторга — это математика без философии. Вы правы, товарищ парторг!
Вон он сидит на своем председательском месте, мой упорный и терпеливый оппонент, покуривает трубочку, а сам работает — целеустремленно, напористо, остро, весело, точно. Кругловатые его глазки посверкивают, он и заряжен и упоен своей работой. Он видит и всех и каждого в отдельности; его глубокая и цепкая память хранит в себе воспоминания о больших и малых делах, поступках и характерах людей, хранит живо, как земля семена. Увлекшись работой, он забывает о своем личном настроении, о физическом самочувствии, он неутомим, как пчела, собирает, сравнивает, объединяет, выверяет, торопится схватить, запечатлеть побольше, но с выводами не торопится, продумает предмет с разных сторон, потом обобщает, — и уж тут он твердо будет проводить свою линию… У него настоящий талант работать в массах, а сегодня он особенно увлечен: раскрытие всей истории с изобретением чувилевской бригады, видно по всему, он считает одним из важнейших событий в жизни завода. Вон какую он реплику подал оратору: «Отношение к этому делу — одна из наших «ключевых позиций» на будущее»… Очень верно! Вот он поддержал речь Василия Петровича (хороший старикан, надо о лечении его серьезно подумать). Старик подхватил мысль Пластунова о «ключевой позиции на будущее»… В каждом деле, говорит он, надо свой «изыскательский нюх» иметь, в каждом деле свой цвет, своя музыка. Опять реплика Пластунова: «Музыка следует партитуре, а тонко развитое партийное чутье и понимание — та же партитура!» Челищев пытается возражать Василию Петровичу… Эх, инженер, инженер, главного смысла происходящего вы все еще не понимаете! Опять реплика Пластунова, — срезал!.. Челищев замолчал, побледнел, опять смотрит в мою сторону, ждет, когда я выступлю в его защиту. Хорошо, хорошо, вот я посмотрю на вас, начальник цеха, и глаза мои вам скажут: «Нет и нет!» Я выступлю, но совсем не в том роде, как вы ждете. Ага, понял, понял!.. Отвернулся, вздохнул с сожалением. Ничего не поделаешь: мы, коммунисты, всегда должны быть готовы отвечать перед коллективом!»
Евгений Александрович верно прочел «нет» во взгляде Назарьева и весь внутренне съежился, как от удара: «Я не таким себе представлял его… Оказывается, он против меня!»
Челищев больше уже не прерывал выступающих ни восклицаниями, ни вопросами. Впервые в жизни он из делателя, каким он считал себя, превратился в свидетеля. Он будто очутился где-то в стороне от большой дороги заводской жизни, будто смотрел на нее откуда-то из тесного и душного угла. Большая заводская жизнь словно проходила мимо него, как высокая и шумная волна, катящаяся мимо каменистых, бесплодных берегов.
Когда слово взял Николай Петрович, Челищеву опять захотелось сжаться от горечи, стыда и разочарования. Все вокруг него было беспощадно ясно. До войны он часто хвалился перед женой и детьми: «Ну, мои милые все наши коммунисты поддержали меня!» или: «Наши заводские коммунисты меня похвалили!» Он, беспартийный, привык дорожить мнением коммунистов, привык считать постановления партийной организации завода непреложным законом для себя. Теперь он видел, что заводская партийная организация была недовольна им.
Директор рассказал собранию все, что только что было им передумано. Он чувствовал, что несколько сотен лучших заводских людей, стахановцев, единодушно понимают и одобряют его.
Получив слово, Евгений Александрович прежде всего подумал: «Надо и мне вот так же открыто и честно рассказать, чего я не понимал, в чем я отстал… да, отстал».
Евгений Александрович заговорил, почти физически чувствуя на себе требовательные взгляды сотен глаз.
— Самокритики побольше! — звучно произнес Артем Сбоев.