Родина
Шрифт:
— Приехали! — резко и злобно выкрикнула брюнетка. — Кончилась мука эта! Юля, выходи!.. Юлька… Ну?
— Иду, иду, тетя! — ответил из глубины вагона тоненький голосок.
Тетя, никого не замечая вокруг, стащила с площадки вагона рыжий кожаный чемодан, исцарапанный, со сломанными замками. Бросив чемодан наземь, она стащила со ступенек тоненькую, как жердинка, девушку-подростка. Юля испуганно озиралась вокруг, а тетя кричала, словно в пустыне:
— Боже ты мой… куда приехали… одни пеньки да лесище!.. А уж везли-то нас черт знает как… к этому вот паршивому железу прицепили.
— Тетя Оля… не надо… не надо… — бессильно бормотала Юля, и носик ее жалобно морщился.
Этот носик с прозрачными ноздрями, необычайно выразительный и подвижной, сразу бросился в глаза Толе Сунцову. Глядя на Юлю, на ее большие фиалковые глаза, мокрые ресницы и вздрагивающие, как у малого ребенка, губы, он растерянно прошептал:
— Разрешите, я помогу вам.
Юля с мольбой глянула на него, и Толя вдруг почувствовал себя единственной опорой этих двух слабых существ.
— Мы пойдем в общежитие, — смущенно разъяснил он, взваливая себе на спину тяжелый чемодан.
Игорь, наблюдавший эту сцену, хотел было помочь Сунцову, но Сережа потянул Чувилева за рукав:
— Идем, идем… Вон там еще ребята стоят, не знают, куда итти.
Оба направились к кучке юнцов с сундучками и узлами в руках. Подростки ехали, видимо, долго. Грязь и пыль темным налетом лежали на их измученных лицах, — все они показались Игорю одинаковыми. Но один выделялся среди всех. Это был молчаливый парнишка лет пятнадцати-шестнадцати, в морском бушлате и тельняшке с чужого плеча. Старенькая матросская бескозырка со скатавшимися ленточками была ему не по голове и сидела криво. Правая бровь пестрела обнажившимися пятнышками бледной кожи и пучками черных волос, словно выщипанных клювом; на левой щеке краснел зигзаг свежезажившего шрама. Сжав бескровные губы, подросток в бескозырке не спеша оглядывал маленькую станцию. На его худом лице застыло выражение суровой, совсем взрослой серьезности. Прихмурив бровь, он искал что-то глазами.
— Ты откуда приехал? — почему-то робея, спросил Игорь.
— Из Севастополя, — ответил парнишка и, все так же хмурясь, требовательно спросил: — А где у вас тут сводка?
— Сводка Совинформбюро? А вон на той стенке висит.
— На стенке? Неудачное место: за столбом не сразу заметишь, — явно осуждая, произнес севастополец.
Сдвинув на макушку свою большую бескозырку, подросток подошел к сводке и начал читать. Все приезжие уже прошли мимо, а севастополец все еще читал, хмурясь и думая о чем-то своем.
— Сводку читаешь каждый день? — спросил он Чувилева, не оборачиваясь.
— Когда читаю, когда слушаю…
— «Слушаю»… — усмехнувшись, повторил севастополец. — Сводку, товарищ, читать надо так, чтобы… — и он, не найдя слова, медленно сжал кулаки. Потом отошел от витрины и опять требовательно спросил: — О Максиме Кузенко ты, значит, ничего не читал?
— Н-нет, не помню что-то… — виновато признался Игорь. — А кто он, Максим Кузенко?
— Вот в том-то и штука! — гордо сказал севастополец. — Максим Кузенко — это такой, понимаешь, человек, что его на всех бастионах на-округ знают! В госпитале мне рассказывали, что о Максиме даже в сводке Совинформбюро было написано… а я об этом сам не мог прочесть… я тогда без памяти лежал.
— Значит, ты сюда из госпиталя попал? — спросил Чувилев.
— Из госпиталя… — и севастополец с досадой отмахнулся.
«Рассердился он, что ли?» — растерянно подумал Чувилев.
— Я бы никуда не поехал, — глухо продолжал севастополец, дернув пестрой бровью, — ни за что бы не двинулся с переднего края, от наших морячков… да в последний раз меня здорово ранило, и я не помнил, как меня погрузили и вывезли в тыл… А потом, когда выздоровел, посадили в вагон и отправили сюда.
— Тебя как звать-то? — спросил Игорь.
— Игорь… Игорь Семенов.
— Я тоже Игорь… Чувилев моя фамилия!
— А… тезка, значит!
Игорь Семенов протянул руку Игорю Чувилеву и скупо улыбнулся одними губами.
— Это где же тебя? — осторожно осведомился Чувилев, указывая на красные края большого шрама, стянувшего левую скулу.
— А… это когда мы под Учкуевкой оборону держали, осколочной пылью задело.
— Что это за Учкуевка?
— Ты в Севастополе бывал?
— Нет, никогда.
— Учкуевка… это за Северной, есть у нас гавань такая — пляж, простор, открытое море… Прежде мы, бывало, с папой и мамой на целый день туда в выходной уезжали.
Семенов вдруг оборвал свою речь, худое лицо его сморщилось, как от скрытой боли.
«Наверное, отец и мать его убиты», — подумал Чувилев, решив больше ни о чем не спрашивать нового товарища.
Некоторое время оба Игоря шагали молча. Игорь Семенов, чуть сутулясь в просторном своем бушлате, холодно оглядывал шоссе, косматые стены леса, поляну с торчащими всюду пеньками, кочками и буро-рыжими камнями. Потом он посмотрел на бледное небо. Серые облачка уже скапливались где-то неподалеку от затуманившегося солнца. Подернутое дымкой, оно недовольно щурилось и будто засыпало. А ветер, вдруг вырвавшийся из сизой мглы леса, уже веял холодком и раскачивал тонкие, недавней посадки липки по обочинам железнодорожного шоссе.
— Погода здесь капризная, — прервал молчание Чувилев.
— Да, — сумрачно согласился Игорь Семенов, и вдруг его сухие губы тронула улыбка. — А у нас в Севастополе уже лето, яблони и миндаль давно облетели. Ты не знаешь и не видел, какие под Севастополем сады были… о-о! И в городе, и все вокруг весной белое, розовое. Куда ни взглянешь… прямо-таки на сотни километров сады!.. И сколько же их фашисты проклятые пожгли, изломали… и сколько в садах этих людей погибло… Зато били мы фашистов днем и ночью!