Родина
Шрифт:
Ни столечко правды не было во всем этом, но раз ксендз говорил, приходилось слушать. А говорил он долго. Аж ноги одеревенели. Павел вертелся, будто стоял в муравейнике. А Магда задумалась, где-то могилка ее ребенка, того, что помер еще тогда, перед первой забастовкой?
Теперь уж и не найдешь. Маленькие могилы осыпались, зарастали высокой травой и красным репейником. На том же месте уже раза по два хоронили, больше всего в военное время, потому что на кладбище было тесно. Для солдат было, правда, отдельное кладбище. Но некоторых, что померли в деревне от ран, похоронили здесь. Рядком у стены. Потом приезжали какие-то,
Так и Магда — мало когда вспоминала того ребеночка. Ведь у нее был Павел. Да и Зоська уже подросла. Кабы она не батрацкая была дочь, может, скоро и замуж вышла бы. Ведь старше Павла, больше чем на десять лет. А вот теперь, как наслушалась Магда заупокойного пения, ей и вспомнилось. Как тогда Янтошка сидела возле нее, лечила. Но и Янтошки уже не было. Никто и не заметил, как померла. Уснула себе тихонько ночью и больше не проснулась. Легкая смерть, вот только что без святого причастия.
Глухо загудел вдвигаемый в отверстие склепа гроб. Заскрежетал по каменным плитам. Его тотчас стали замуровывать, завалили венками, и все было кончено. Барышня с гостями пошла в усадьбу, десятка два деревенских, которые пришли сюда из любопытства, вернулись в деревню, а батраки — в бараки.
На другой день гости разъехались, а барышня твердой рукой взяла бразды правления. Первым делом она приказала явиться в дом управляющему, приказчикам, кладовщику. Полдня они совещались в усадьбе. Управляющий вышел красный, как бурак, и только пот со лба отирал, вроде как ксендз-настоятель на похоронах у барыни.
И началось. Барышня подтянула вожжи. Она была повсюду. Все замечала своими злыми серыми глазами. Ее резкий голос подхлестывал людей, как бич.
Но батраки были уже не те, что прежде.
Над ними прокатилась война. Не один из них побродил с армией по белу свету. Не один и медаль получил за то, что сражался за Польшу. В прошлом у них были забастовки, и пролитая кровь, и многолетняя грызня с русскими, а потом с австрийцами и немцами. И многие хорошо запомнили, что писалось в манифесте о мужицкой родине. Не один чувствовал себя обманутым, как и Кшисяк. Они уже не позволяли так садиться себе на шею, как хотелось барышне.
И началась война.
Помаленьку, исподтишка, и все же изо дня в день. Между усадьбой и бараками горел огонь неугасимой ненависти.
Говорили, что барышня мстит теперь за своего жениха. За то, что не вышла за него и что теперь ни о каком замужестве и разговору быть не может. Куда там, стара уже стала. Под глазами появились морщинки,
Во всем, в каждом деле человек чувствовал барышнину злобу. Нечего было соваться в усадьбу — попросишь чего, уж так и знай, что она все наоборот сделает. И они дерзко отвечали барышне. Лениво брались за шапки, когда она появлялась. Отплачивали, чем могли.
А барышня — свое. Будто только о том и думала, как отравить людям жизнь.
Запретила ходить мимо господского дома. Пришлось обходить далеко кругом, за сараями. Запретила брать воду из усадебного колодца. Пришлось пить воду из другого, куда проникала вонючая вода из пруда. Сделала из батрацких хлевов усадебный хлев, и батраки принуждены были снова взять к себе в каморки кабанчиков, у кого они еще были. Как до войны. Потому что во время войны понемножку перевели кабанчиков в хлев, и хлев стал уже считаться батрацким. Старая барыня на это смотрела сквозь пальцы, управляющий не запрещал. А теперь опять.
Барышня не соглашалась вставить ни одного стекла. В ненастье не позволяла управляющему прерывать работы в поле. Хотя какая была работа в такой дождь! Только что люди вымокнут.
Во всех сердцах запеклась злоба. Если бы барышня попалась кому-нибудь в укромном местечке, плохо бы ей пришлось. Но пока она все-таки была помещица. И считалось, что они ели ее хлеб, хоть скуден и горек был этот хлеб.
Дело было в самый сенокос. Петрек Банась, тот, что когда-то водился с Тереской, накладывал вилами сено на воз.
И как-то потом прислонил вилы к возу зубьями вверх, а сам полез на воз увязывать, сена было много. И вдруг соскользнул на землю. Прямо на вилы.
Всадил себе в живот оба зубца. Хорошо еще, что успел вытащить железо из раны.
Сбежался народ, а народу было на сенокосе — тьма. Парня обступили. Бабы с криком. Банась сидел на земле и держался руками за живот.
Управляющий еще издали заметил, что случилось что-то недоброе. В одну минуту очутился у воза.
— В город!
— В больницу!
— За доктором послать!
Все кричали. Хотелось как-то помочь этому Петреку. Управляющий поглядел, рванул усы со злости, потому что работа как раз была спешная, надвигался дождь. Но делать было нечего.
— Кшисяк поедет с ним в город, — сказал он, наконец.
Но тут как раз подъехала на своем коне барышня. Конь был большой, злющий, но она любила на нем ездить. Еще с молодых лет к верховой езде привыкла. Вечно по полям верхом носилась. И теперь, за работой, никто никогда не знал, откуда она вдруг выскочит и набросится на человека.
Вот и теперь ее принесло. Люди расступились, она глянула с седла.
— Кшисяк отвезет его в город, — сказал управляющий.
— Свободных лошадей нет, — ответила барышня. Коротко, холодно, будто бичом щелкнула.
Люди онемели. Сам управляющий разинул рот, но не нашелся, что сказать.
— Гроза собирается. Сено намокнет. И так уж много времени зря потеряли, — сказала барышня и, поворотив коня, шагом поехала прямиком к усадьбе, вдоль отливающего чистым золотом пшеничного поля.