Родиной призванные(Повесть)
Шрифт:
Подъехали к мостику через небольшую речку Воронусу. Машина остановилась. Черный Глаз моргнул своим подручным.
— Идолы! Идолы!.. Что же вы делаете?
— Мать… Не проси! — Жарова посадила Володюшку на худые колени старухи, расцеловала его и сама выпрыгнула из кузова.
— Мама! Не надо! — кричал мальчик. — Не надо!
— Приду, скоро приду! Жди меня, — сказала она со всей лаской, на какую была способна в эту минуту.
Когда гитлеровцы вернулись к машине, старуха была едва жива, печать смерти лежала на бескровном лице. Белые косматые брови будто наползли на глаза и закрыли
— Ну вот, бабуся, — сказал Махор, когда они остановились недалеко от крутого обрыва. — Приехали. Теперь конец твоим мучениям. — И сдавленным голосом: — Прости… Не волен я.
Нет! Не простила старая. Только глаза подняла на него. Лучше бы не это… От ее взгляда дрогнул Махор, качнулся, как пьяный.
Старуха шла, едва волоча ноги.
— Бабушка, миленькая, куда ты?.. Бабушка! — закричал мальчик, когда она отдалилась шагов на десять.
— Позвольте проститься старухе с мальчиком, — попросил Махор, подойдя вплотную к Черному Глазу.
И взял Володюшку за ручонку, мальчик споткнулся, повис на его руке, легкий, как сухой сучок. Махор поднял его. Мальчик тихо заплакал, потянулся к бабушке.
— Бабушка? Миленькая! — Он раскинул руки и свел их на худой шее. Прижался к ее лицу, заплакал громче.
Черный Глаз подошел к старухе.
— Моя бабушка, моя… Не дам!.. — Мальчонка смахнул курчавинки, спадавшие на глаза, и снова закричал: — Не дам! Бабушка моя!..
Черный Глаз рванул мальчика на себя, брезгливо швырнул на землю. Мальчик устоял. Перестал плакать, но глазами следил за бабушкой. Ее окружили. Что-то треснуло, и старушка полетела вниз. Мальчик тоже хотел полететь за бабушкой, но к нему подошел шофер — пожилой, с добрым лицом немец. Он взял Володюшку за руки и о чем-то попросил Черного Глаза, указывая на малютку. Махор понял, что немец умоляет отдать ему мальчика.
— Комиссар! Комиссар! — рычал фашист, злобно метая взгляд на Володюшку. Подбежал к мальчику, схватил его за руки и хотел вести к обрыву.
— Найн! Найн! — Он не должен умереть, — так понял Махор крик немца.
Шофер бросился к машине, и молодчики в черном схватили его, скрутили руки. Шофер продолжал дико кричать. Казалось, он сошел с ума.
Теперь малютка остался совсем один в этом огромном и жестоком мире. Ему хотелось звать бабушку, но он потерял голос и только беззвучно шевелил губами: «Мама… Бабушка…» Он видел, что на край оврага подвели его «миленькую бабушку», и у него ожила надежда встретить ее где-то там, куда она упала.
Махор заметил, что мальчик оставил в машине безногого плюшевого медвежонка на длинном шнурке, и достал игрушку:
— Вот твой мишка, бери!
Два молодчика подвели мальчонку к обрыву оврага, игрушка волочилась за малюткой. Он опять позвал маму. Но голос, как и он сам, был безумно одинок. Перед самым краем оврага мальчик уперся ногами в землю. «Не надо! Не надо!» — закричал он. Эти слова услышал связанный немец и закричал зверем. Солдаты что-то внушали ему, пихали в рот пузырек со спиртом, но тот продолжал биться и выкрикивать какие-то жестокие слова.
Тяжелая рука
— Закопай! — приказал Черный Глаз Махору.
…А на земле было еще светло, и над оврагом белел березовый снег. По дну струился родничок, и Махор видел, как вода шевелит длинные зеленые нити. Наклонился, чтобы испить воды. Она показалась седой и вовсе не холодной. Он подошел к трупику. Малютка лежал, широко раскинув ручонки. Махор взял мальчика, прижал его к груди и зашептал:
— Сыночек, сыночек мой…
Потом огляделся. Тихо. Никого. Над родником приметил бугорок, взял оставленную ему лопату и стал копать могилку. Быстро поддавалась мягкая земля. Принес родниковой воды, умыл мальчику лицо и расчесал его кудряшки. Снял с себя нательную рубаху, распорол по швам и завернул в нее маленькое, словно выточенное тельце.
— Прощай, сынок…
Махор закрыл ему глаза. Осторожно, будто боясь уронить, опустил малютку в могилу. Что-то показалось ему не так; сиял кепку, свернул ее вдвое, сунул под голову покойника. И снова послышался ему детский лепет: «Не надо! Не надо!»
Вот и готова могилка. Маленький желтый бугорок на великой и теплой земле. Махор поднялся и пошел в березняк. Он выкопал курчавую березку с еще не побелевшим стволом, принес и посадил на могилку. Становилось прохладно. Махор застегнул пиджак и сел рядом с могилкой. Эта жестокая, противоестественная смерть невинного мальчика все глубже проникала в его сердце, приближая к разрешению большого, мучительного для него вопроса. Почему он допустил это? Разве ему не было раньше ясно, откуда исходит зло? Человек, убивший невинного, носит по закону предков печать Каина. Кто смоет с него клеймо?
«Нет, я не убивал! Не я, не я…» — «И ты убийца… И ты! Ты причастен к этому, — шептал ему голос сердца. — Ты — жалкая, трусливая тварь».
Махор ясно видел себя проклятым, обреченным. Печать Каина, до сих пор неясная для него, раскрылась теперь. Поздно понял он, что без света нет тьмы, без ненависти — любви. И гнев, закипающий в нем, возрастал до небывалой ярости против тех, кто убил ребенка.
Потом он долго копал могилу для «миленькой бабушки». Перед тем, как опустить ее в землю, вытер кровь на худой руке.
Махор устал, сел на сухую кочку под березами. На кочке росли бессмертники. Он срезал макушку кочки и перенес ее на могилу. «Куда исчезают мужики? — вспомнил он свой вопрос, который задал Митрачковой. „Куда?.. В лес идут, чтоб выжить и победить“. „Ох уж эта докторша… В лес… А может, поздно? Слишком поздно? — Я перейду… Перейду свою темную черту. Может, и не поздно“, — сказал он себе твердо, клятвенно.
После расстрела семьи комиссара Махор стал молчалив и замкнут. Не мог он найти успокоения даже в длительных запоях. Ночью ему слышался одинокий, молящий голос ребенка: „Не надо, не надо“. Эти слова вместе с образом мальчика не выходили из головы. Да и глаза немца-шофера… Что за глаза! Боль, страх, ужас — все смешалось в их глубине.