Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
Хата Гришки Бахчевника словно лисья нора: темная, с вечно закрытыми ставнями, с желтым электрическим светом, с кислым запахом браги, нечистого жилья. Может, поэтому и самогон у Гришки вонючий.
Пластмассовая бутыль была еще теплой.
– Свежачок… – похвалил свое изделье хозяин, посверкивая в полутьме вставными зубами.
– Таким свежачком жука колорадского морить, – ответила Валя.
– В городе будешь ликеры распивать, – обиделся Гришка.
– И буду! – с вызовом ответила Валя. – А ты, – уже за порогом добавила она, – так и подохнешь в своей вони.
Скоро,
При одной лишь мысли об отъезде на душе светлело, и любимая песня словно сама собой слетала с губ:
Миллион, миллион алых роз!Миллион, миллион для тебя!Сегодня очередь прощаться с Натаней Боковой. Вчера ей было обещано. Хотя будут все те же: Танька да Нюся, да Вера Хромая прибредет. Но нынче соберутся у Натани. Вон он, дом ее. Там уже собрались и ждут. «Миллион, миллион алых роз…» – замурлыкала Валя и легкой ногой покатила вниз, с бугра, к Натаниному двору.
Там и впрямь ее уже ждали, за дощатым столом, на воле. На столе – миска с крошеными огурцами да помидорами, а еще – желтое прошлогоднее сало на блюдце, зеленый с белыми головками лук, крупная соль в солонке да хлеб. Чего еще надо…
– Давайте выпьем… – начиналось всякий день с одного. – Выпьем за Валю, за ее удачу. Пускай едет и живет по-людски, по-человечески…
Этого и ждала Валя, затевая всякий день не больно нужную ей гульбу. Не вино, а отъезд и жизнь будущая кружили голову. Прощай, хутор, пропадом пропади…
Выпивали по первой, развязывая языки.
– Там жизня… – завидовали Валиной судьбе. – Асфальт везде, магазины. А тут за хлебом шесть километров пеше бреди.
– Там – больница, враз вылечат, а здесь…
– Зачем ей больница, она не старуня. Ей в парикмахерскую. Завивку сделает, маникюр наведет – и пошла как картинка. Не то что мы – замухоренные.
«А ведь и впрямь… – оглядывала Валя подруг своих. – Старухи…»
Темные, заветренные, морщинистые лица. Беззубые в тридцать да в сорок лет.
Это когда-то хуторские девки и бабы берегли красоту, в полевой да огородной работе кутая белыми платками лица так, что лишь щелочки глаз на белый свет глядели; на ночь освежали кожу огуречным соком да кислым молоком. Вот и цвели… А нынче про все забыли.
– Там работу найдет хорошую, пенсию заработает. Не то что здесь, на издох…
На хуторе последние годы все на развал. Помер колхоз, и податься некуда: пустые поля, разваленные фермы. Лишь в своем огороде ковыряйся, добывай пропитание.
– Она там человека найдет! Для жизни! За это надо выпить! – с надрывом и болью вырывалось, может быть, главное. Четверо за столом, и все горькие бобылки, вдовицы ли.
С мужиками на хуторе вовсе беда: спиваются, мрут. Если и прибьется какой, то – затюремщик, бродяга. Доброго не сыскать. А ведь хочется доброго – человека и жизни.
И потому «за человека!» пили до дна. И пели печальное:
Что стоишь, качаясь,Тонкая рябина.Это была песня про бабью жизнь, про бабью тоску и про надежду:
Как бы мне, рябине,К дубу перебраться…А потом – любимую Валину:
Миллион, миллион белых роз!Миллион, миллион для тебя!Пели искренне, потому что верила женская душа: если и не было, то будет такое: не дружок-пропитуха с поллитрой, а кавалер с любовью, цветами.
И громче всех пела Валя Дадекина, она-то уж точно верила: будет новая жизнь, скоро уже, совсем скоро.
Пели громко. Но, слава богу, услышали гул автомобиля, который по теплому времени, в погожую пору раз в неделю привозил на хутор печеный хлеб. Услышали – и заспешили. Еще неизвестно, сколько привезет. Разберут, а потом всю неделю кукуй без хлеба.
Вера да Нюся помчались к своим дворам за сумками. Натаня искала чистый мешок, она ждала гостей. Лишь Валя поднялась от стола спокойно. Думалось вовсе не о хлебе. Вино, песня, скорый отъезд, мысли о новой жизни по-доброму волновали душу. И оттого даже нынешнее, обыденное, такое надоевшее, от которого убегала прочь, – даже оно казалось милым: ветхие хуторские дома, плетни, руины в зарослях репейника, теплый летний день, щебет ласточек.
Так вспоминают милое деревенское детство, о горьком забыв. Так будет вспоминать и Валя, хотя детство ее прошло не здесь, а в районном центре. Там она когда-то училась. Там школьные друзья да знакомые, там давняя молодая любовь – все с годами будто забытое, а теперь всколыхнулось.
Машина-хлебовозка осторожно, вперевалочку, словно утка, въезжала в хутор, где у развалин бывшего магазина уже собрался невеликий народ: старая Шахманиха да ее сверстницы – Хомовна, Карповна, Митрофаниха, бородатый дед Митрий да бритый дед Федор. Из молодых лишь Вера-переселенка с пригульным мальчишечкой на руках. Мальчик что-то лопотал, досаждая матери.
Валя Дадекина подошла к мальчонке и матери его сказала с улыбкой:
– Растет казачок… – И протянула руки: – Иди ко мне, иди… Мамку замучил…
Мальчишка, испуганно прижавшись к матери, закричал, на Валю указывая: «Хука! Хука!» – и заплакал.
– Ты чего? – спросили его разом мать и Валя, не понимая причины слез.
А он кричал: «Хука! Хука…» – и прятался у материнской груди.
Валя отступилась. Ей стало неловко. Слава богу, машина была уже рядом, люди кинулись к ней с обычными для шофера вопросами:
– Сколь привез? Всем хватит?
– Какой хлебушек? Нам вечно азадки!
– Хоть бы раз калачом нас побаловал, для праздника.