Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
– Да как же… Да у нас и денег-то…
Мишка на эти охи внимания не обращал.
Перевезли, перетаскали пожитки. И стало понятно, что теперь и впрямь можно в доме жить. Воду согреть, помыться с дороги, еду сварить и спокойно отойти ко сну.
Надю Мишка взял тем же вечером, не уговаривая и не спрашивая, словно свое. И она не посмела противиться новому хозяину.
Назавтра Мишка пригнал двух мужичков, которые подправили забор, ворота, подлатали ступени крыльца, сменили несколько листов шифера на крыше. Трудились они резво день и другой. Мишка лишь
– Не сидеть, лодырюки! Потом будете дремать, в обнимку с бутылкой. Но бутылку надо заработать!
Мужички старались, побаиваясь Мишку, зная крутой характер его.
Его вся округа знала – Мишку Абрека. Не только ближние хутора, но даже станица, когда-то центральная усадьба колхоза. Он появился на хуторе лет десять назад, такой же, как сейчас: железные зубы, челка на лбу, сиплый голос. Тогда у Мишки была фамилия Обереков, а еще – десять лет тюрьмы за плечами, после которых он и уехал в глухомань. От прежних товарищей, от греха подальше.
Первый год Мишка провел у чеченцев в работниках, заслужив кличку Абрек. А потом огляделся, освоился, купил за копейки брошенную усадьбу и всерьез занялся самогоном, преуспев в этом деле.
Самогон у Абрека был настоящий, из сахара, не чета какой-нибудь отраве-«синюшке». И потому за питьем к нему шла и ехала вся округа, днем и ночью.
Еще колхоз был живой: его поля, фермы, скотина, корма. У Мишки быстро завелось собственное стадо: коровы, быки, пуховые козы; в загоне свиньи хрюкали; кудахтали куры. Сено, солому, зерно везли ему и везли в обмен на пойло.
Сам Мишка в рот спиртного не брал, баловался лишь чифирем – густым крепким чаем. Он жил бобылем и, считай, все дела управлял своими руками: поил, кормил скотину и птицу, коров доил и даже делал чеченский сыр, научился. В помощниках держал он каких-нибудь вовсе забитых, бездомных бродяг, которые порой исчезали, а появлялись другие, прежним под стать.
Но сам хозяин с утра до ночи – в делах. Шапка-треух, заватланная телогрейка, резиновые сапоги. Поутру коров на пастьбу провожает:
– Ханка! Мурка! А ну пошли на попас!
Имена у его коров блатные. А всех вместе зовет он их девками. Вечером кричит:
– Девки! Девки! Девки! Домой, домой!
Коровы его слушаются, идут.
Курятник у Мишки большой, теплый. Каждую неделю, по пятницам, перед базарными днями приезжают к Абреку скупщики: двести ли, триста яиц забирают и головки сыра; в свою пору продает он свиней, бычков. Самому Мишке по базарам некогда ездить. Хозяйство не бросишь. Оно у Мишки большое, словно грачиное селенье, гнездо на гнезде: катухи, загоны, сарайчики с хрюканьем, кудахтаньем да мычаньем. А еще – ухороны да погреба, в которых и дна нет. Там солится рыба, которую по весне везут подгулявшие рыбаки. Там хлебные закрома, немереные. Там всякого добра хватает: тюки овечьей шерсти, мешки козьего пуха, птичье перо для мягких подушек да перин. Туда унырнула мебель из колхозного Дома животновода, с полевого стана и колхозная же столовая вместе с холодильниками. Тащат, везут к Мишке всякое добро, свое ли, ворованное. Он берет без разбора, ценя все в копейку. С народом пьющим у него разговор короткий: «Прибавить?! В рыло?!»
Мишка – хозяин. В делах у него порядок. Правда, в дом не войдешь: брага пыхтит во флягах, квасится молоко для сыра, днем и ночью течет ручеек из самогонного аппарата, – все духовитое, с непривычки голова кругом пойдет. Но Мишка привычный, и свое – не воняет. Да и рассиживаться в доме ему не с руки.
А еще Мишка любит баб. На хуторе с бабами не густо: старье да потрепанные шалашовки вроде Мани Дворняжки. Потому и Надю он с ходу захомутал. Кинулся, ухватил, и стала своей. И держит пять лет. Значит, по нраву.
Целых пять лет прошло. В новой для нее, хуторской жизни Надя понемногу обвыклась ли, притерпелась, хотя все было непривычным: огородные дела, заботы с коровой, домашняя колгота с печкой, углем и дровами. И почтальонская работа, дорога от станицы до хутора в двадцать верст. И такой вот объезд каждый месяц, с Мишкой и его долговой тетрадью.
– Распишись. С тебя причитается. Обмывать будешь? Две бери сразу. На подметках сэкономишь.
Каждый месяц слушает Надя такие речи, а привыкнуть не может. Так же неловко ли, стыдно, словно в тот первый раз, когда плакала и кричала сожителю:
– Не хочу! Не поеду с тобой! Сам собирай свою дань!
Но Мишка укоротил ее в миг единый:
– Ты забыла, кто есть? Отберу всё, и останешься с узелком. Беженка. Куски пойдешь собирать!
Голос у Мишки железный, взгляд – ледяной. Такая сила не только солому ломит. Тем более рядом – мать и дочь.
Поехала и в другой раз, и в третий. А потом порою напивалась допьяна, плакала, ругая Мишку и пугая близких своих.
День нынешний закончился тоже скандалом. От дома к дому объехали хутор, раздали пенсии, собрали долги. Дерматиновая сума опустела. Мишка довольно похмыкивал.
Уже возвращались, когда остановил их Володя Арчаков возле своего подворья. Зная Мишкин обычай, Володя спросил:
– У тебя не осталось?
– Найдем, – отозвался Мишка и засмеялся: – Загулять решил?
– А мы что, не люди? – хохотнул Володя. – Может, кого в гости заманим, – подмигнул он Наде. – Тем более транспорт у меня получше, чем эта громыхалка. В кабинке не дует, и мягкое сиденье…
Он смеялся так завлекательно, белозубо, что Надя подыграла ему, хохотнув:
– Не сравнишь. Да у тебя еще музыка.
Мишка их веселья не разделил, а позднее сказал Наде:
– Ты с ним больше не езди.
– А если попутно. Что, пешком лучше идти?
– Школьная машина ходит.
– Через три дня на четвертый.
– Тогда пёхом ходи. А с ним чтоб не ездила.
Надя перечить сожителю не стала, перемолчав.
Казалось бы, ее бабьей натуре должна была льстить очевидная Мишкина ревность. Но почему-то не льстила, а тяжелила душу.
Хорошо хоть дочь была на каникулах. А. значит, в доме тепло и старая мать не лежит на кровати скорчившись: жива – не жива…