Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
– Наша мамочка такая была чистотка. Полы тогда были некрашеные. Другие хозяйки тряпкой повозят до полу, и все. А мамочка сначала скоблит добела, потом – голиком, таким веником из жестких прутьев, да еще дресвой. Это речной песок у нас был, крупный, а потом уже начисто промывает. А если праздник, то еще и натирает воском. Прямо сияют полы. И нас всегда приучала. «Доченьки, помощницы…» А мы и рады, стараемся.
– Наша мамочка так хорошо печь умела: хлеб, пирожки, калачики… Я еще маленькая была, а уже помогаю ей, она хвалит: «Доченька, помощница моя…»
«Наша мамочка»,
А потом возле тети Нюры была свекровь – Мария Павловна. «Девочки, девочки…» Так она своих молоденьких сношек величала, Нюру и Паню.
– Ой, девочки, девочки… Я хлеб-то Шурыгиным отдала. У нее – дети, а хлеба нет. Отдала. А я, девочки, оладушков напеку. С оладушками хорошо… У нее же дети. А такая бестолковая.
– Смотрим, угощает кого-то, – вспоминала через полвека тетя Нюра. – Чаем поит, молочка подливает… «Пейте, пейте…» Мы потом спрашиваем: «Это кто был?» «Да прохожий человек… Вижу, мимо идет, устал, вот и пригласила. Он из Копуни в Сретенск идет. Далеко… А чайку попил, он, девочки, теперь легкой ногой дойдет». В старом доме моем, во всей нашей прежней округе, человеку, на порог ступившему, один обряд, будь он свой ли, чужой и даже не больно званый:
– Проходите. Садитесь, чайку попейте. А может, и щами угожу, ныне варила, еще горяченькие.
Так было даже в голодную пору: пареной тыквой да свеклой, но потчуют гостя. Так было…
Ныне, когда бываю холодной порой в поселке, проездом ли, обыденкою, к дому подъеду, погляжу: вроде живой. Потом загляну к Александре Павловне. Это наш человек, последний. Она от порога встречает привычным:
– Сейчас тебе щей разогрею. Садись. Горяченького похлебаешь. Успеешь с делами…
Это – вечное: привет и еда на стол. В далеком ли Забайкалье, у Марии Павловны, в начале века, или наш старый дом. И тетка Шура – может, последний оплот.
Заехал как-то к своим порой зимнею. Тары да бары…
– Ты гостя к столу позови, – подсказала хозяйке ее старая мать.
А у той враз нашелся короткий ответ:
– Теперь так не модно!
Видно, не было в роду своей Марии Павловны, о которой мои старики всю жизнь вспоминали.
И снова о ней речь.
Сыновья Марии Павловны переженились. У старшего первая жена умерла, оставив маленького Колю. Вторая жена сироту не очень жаловала. Увидев это, Мария Павловна никого не стала поучать да ругать: ни сына своего, ни невестку; она просто, забрав Колю, ушла из семьи сына в свою старую избу. Завела корову Маньку, посадила огород, стала жить с маленьким внуком. «Нас, девочки, Манька прокормит. Наша Манька…» Так и жила, отвечая на приглашения снох: «Нас Манька прокормит…»
Годы были нелегкие. Но Коля вырос. Правда, погиб он совсем молоденьким, восемнадцатилетним, в Отечественную войну, в Сталинграде.
Строки из писем:
«Коля стал нынешний год настоящий здоровый рослый моряк токо там их переодели в защитный цвет. Кима Красотина убили в Сталинграде недавно получила Домна извещение…»
«… Николаю разрывная пуля расколола левую челюсть и еще ранило в голову а после того покамест не было письма в каком городе находится незнаем он».
Потом узнали. Похоронен в Сталинграде, «в районе река Царица».
Но это уже о другом.
Мария Павловна конечно же жила небогато: огород да корова Манька. Но однажды последние деньги, на черный день припасенные, отдала соседке. Эти соседи недавно из России приехали, а хозяин заболел и умер. Осталась вдова с детьми, и никого родных. Надо в Россию вернуться, а не на что. Мария Павловна все свои деньги отдала. «Девочки… – почему-то шепотом говорила она. – Девочки, какая беда… Пускай едут, у них там родные. Беда, девочки, беда…»
Год 1938-й. Алма-атинская тюрьма. Тетя Нюра ждет свидания с мужем – «врагом народа», его по этапу должны угонять, на север. Ждет и видит горько плачущую женщину, которую только что освободили, а муж – в тюрьме, тоже «враг народа», двое детей где-то в детских домах, их надо искать ехать, но нет ни копейки денег. И тетя Нюра отдает ей свои последние пятьдесят рублей. Потому что… «Беда, девочки, беда…»
Вот и все объясненье.
В нашем краю, по соседству и рядом, как и везде после войны, долго еще жили весьма небогато. Вдовы да сироты, копеечная зарплата. И потому в обычай соли у соседей занять, спичек, невеликую денежку на хлеб. Конечно, всегда возвращали.
И потому таким диким для всех был случай, когда Блохиным деньги не вернул… Не буду называть его по фамилии, она известная, помню, и все помнят, даже через полвека. Но внуки и дети чем виноваты? Он не вернул деньги, сказав: «Не отдам. А у вас нет доказательств».
Весь поселок узнал об этом. Говорили за глаза и в лицо этого человека стыдили. Дело прошлое, но помнится и теперь, потому что это было позором, дикостью, недоуменьем.
Для всех. Другого такого случая не упомню. Его просто не было. У старого времени свои законы.
А у нового – свои. Новая наша соседка после смерти тетки своей успела в дом к ней попасть прежде своей сестры и забрала какое-то «золото»: сережки ли, кольца. Забрала и родной своей сестре ответила: «Все – мое. Ничего не дам». Теперь они, который год уже, вовсе не знаются. Родные сестры…
Тетка Лида тоже приезжая, но живет давно, мужа похоронила, детей вырастила. И по летнему времени, когда мы в старом доме живем, чуть не всякий день бежит и бежит: «Тридцатку… Полсотни… Сто рублей…» Простодушно объясняет: «У меня есть на сберкнижке. Но там же процент идет».
Народ пьющий, Володя и Генка Миней, раз за разом стали забывать про отдачу: «Ты дай, а потом, одним разом… Я потом отдам, кучкой… Ну дай еще хоть десятку…» – и глядят, моргают глазами.
Ну эти хоть пьющие. Но потом добрая наша знакомая, давнишняя приятельница матери моей и тети Нюры, старый человек, как-то вдруг объявила: «Я тебе деньги не отдам». Для меня это было словно гром с ясного неба. Дело не в деньгах: и для меня, и для нее эти сотни – совсем не спасенье. Видно, в нашем мире что-то сломалось, если вот так просто можно объявить: «Не отдам. Не верну долг».