Родительский дом
Шрифт:
Эта неправда, когда говорят, что влюбленные воркуют всю ночь. Самое великое в любви — это молчание.
Чекан проводил Аганю до Дарьиной избы уже под утро и еще постоял потом у ворот, навалившись грудью на прясло.
Во дворе Лукерьи горласто кукарекал петух, а Гурлев, постукивая обухом топора, налаживал телегу для выезда в поле. Мерин, чуя путь, нетерпеливо скреб землю копытом и тыкался мордой в спину хозяина. Давненько, за все зимние месяцы, не удавалось им побыть вместе. Соскучился. Настоялся в конюшне.
— Нно, ты,
Разжиженный серый свет падал на землю, выполаскивая с нее темные пятна мрака. Мерин покосился на Чекана правым стеклянисто-карим глазом и тряхнул седеющей породистой гривой.
В раскрытую створку просунулась Лукерья, предупредила Гурлева:
— Лагунок с квасом не забудь.
А Чекану добродушно погрозила пальцем.
— Загулялся ты сегодня, Федюня! Небось, ночка-то показалась короткой?
— Нно ты, нно! — не сердито прикрикнул Гурлев на мерина и опять занялся телегой: подтянул постромки, выправил оглобли по центру, проверил шкворень. Все это делал он со спокойной деловитостью и желаньем, как машинист паровоза перед дальним рейсом. В труде люди одинаковы, если он необходим для них, как источник добра и смысл жизни.
В крестьянском быту Чекану больше всего нравилась именно эта пора, «на коровьем реву», когда утренняя заря лишь начинает наливаться прозрачными красками, а во дворах уже топятся печи, гремят подойники, постукивают топоры, скрипят в уключинах колодезные журавли.
Он присел на крылечко, вытянув ноги по ступенькам, длинно зевнул.
— Иди спать, гуляка! — сказал ему Гурлев. — А не то собирайся со мной в поле. Я тебя пахать научу. Ты не хаживал еще в борозде. Вот попробуй, как нам хлеб достается!
— Думаешь, не сумею? — отозвался Чекан. — Велика ли премудрость?
— Не велика, но без привычки до обеда не сдюжишь. За рогаль держаться тоже надо уметь.
— А что же, я охотно поеду!
— Пожалуй, не надо. Пошутил я. Где уж тебе! Оставайся дома да вместо меня делами займись. Не ровен час. Антропов нагрянет. Он каждую вёшну сам по всему району рыскает. Если меня станет спрашивать, поясни: так, мол, и так, недосуг Гурлеву, посевная торопит!
— Непременно скажу!
— Нынче у меня посевная особенная. Как-то нам поработается в товариществе? Труд вроде общий, а ведь пашня-то у каждого своя и еда из разных котлов.
Гурлев обменял поле у Чайного озерка на поле рядом с землей Добрынина и Михайлы Суркова, чтобы не тратить время на переезды. Но и держал думку: перепахать межи, что разделяли их пашни.
— А ты, Павел Иваныч, обожди, покуда я свежих калачиков испеку, — сказала ему Лукерья, опять выглянув в створку. — Вчерашний-то хлеб уже черствый.
— Надо поспешать, баушка, — закладывая мерина в телегу, отказался Гурлев. — Какой припас найдется, тот и давай.
— Ну,
— Обойдемся без обычаев, — весело отозвался Гурлев. — Лишь бы вёшну вовремя справить!
На телегу он положил две бороны, мешки с семенами, старый, изрядно потертый полог, а сам не сел, направился идти пешком, чтобы зря не надсажать коня. На лице ни единой суровой складки. Брови вразлет. Исчезли из-под глаз темные круги. Свободно расправлены плечи во весь размах широкой груди.
И все-таки кинул взгляд вверх, на впяленный в серое небо купол церкви, а потом то ли намеренно, то ли нечаянно шагнул за ворота с правой ноги.
Днем дороги окончательно проветрило и просушило солнцем. Из каждого двора мужики уехали на вёшну, и село сразу обезлюдело, лишь устало лежали в тени заборов облепленные поросятами свиньи, да, прижав уши, паслись на полянах телята, объедая первую, еле пробившуюся из земли зелень.
В полдень мимо сельсовета важно прокатил на легком ходке Егор Горбунов. Правил конем, осанисто откинув голову назад, и одну ногу, обутую в добротный сапог, опустив на приступок.
— Ишь ты, как Егорка забарствовал, — подивился на него Федот Бабкин. — Сам Окунев эту одежду только в праздники надевал, а этот добрался, даже в будний день модничает. И рожу-то, однако, уже наел. Да надолго ли хватит чужого добра? Нанял двух работников, а сам палец о палец нигде не ударит. Совсем спортился, гнида!
Из-за батраков Горбунова уже внесли в список лишенцев, отчислили к кулакам и тем самым порадовали. По его тупому понятию, он становился в уровень с Согриным, которого возненавидел за прошлые унижения. Вот и сейчас рассчитывал он ошеломить не сельсоветчиков, а именно Согрина, поэтому против его двора придержал вожжи, дал коню остановку. Но успеха не поимел. Согрин собрался в поле раньше всех, оставив дома одну Аграфену Митревну и цепную собаку.
— Ты куда это, почтенный Егор Горбунов, поспешаешь? — с насмешкой окликнул в окно Бабкин.
— Тпру-у! — заорал Егор на смирно стоящую лошадь. — Эка тебя разбирает! — И, повернув голову, приложил ладонь к уху. — Чего баяшь-то, председатель?
— Спрашиваю: едешь куда, нарядный такой?
— В Калмацкое надо сгонять. Бабе обнову купить да сабе картуз.
— В нашей лавке есть картузы.
— А мне надо не здеся купить. Али я позволить сабе не могу?
— Сеять-то начал?
— Послал работников. Самому-то надо за хозяйством доглядывать. Теперя забот полно.
Дернул вожжи, улюлюкнул, кнутом подбодрил коня и опять, приняв важную осанку, помчал в переулок.