Родненькие мои
Шрифт:
Звали, требовали, вели –
поклониться родной могиле,
взять для памяти горсть земли…
…Нас приветила птичьим свистом
незнакомая сторона…
Только имя её – как выстрел:
в нём застыла для нас война.
Вот он, памятник на пригорке,
но ни имени, ни лица…
Дочь… жена… мы стоим на горьком,
на последнем пути отца.
Мы прошли его мирным полем…
Ржа осколков в посевах
«Мам, я папку совсем не помню!
Расскажи о нём, расскажи!»
Тихий вечер, пропахший мятою,
сквозь года осколок прожёг.
Я стою в деревне Клемятино –
в незнакомой, но не чужой:
в похоронку слова впечатаны –
типографский, не тот, свинец,
что в бою под Большим Клемятино
смертью храбрых… Отец, отец…
Значит, здесь, за простыми хатами,
в редких (слишком редких!) кустах,
на изрытой земле Клемятина
отмаячил тебе рейхстаг?
Ты был с детства в моём понятии
легендарный комбат, герой.
Я постигла лишь здесь, в Клемятине,
ты – обычный, смешной, живой, –
рвал цветы жене – моей матери…
Как вы мало прожили с ней!
И вот здесь, тогда, у Клемятина,
под тобой… долго… таял… снег…
…Мне вчеканит на сердце вмятину
обелиска звёздный венец…
Подрастут – приедут в Клемятино
ребятишки мои, отец.
Как здесь тихо – на вашем братском,
как здесь мало имён и лиц…
Лишь взметнулся на поле бранном
над тобой, отец, обелиск.
Над последним окопом вашим
встал шиповник, сомкнув штыки…
Продолженьем маршрута павших –
вдаль, на запад, маршрут реки.
Над могилой на светлой круче,
как знамёна, склонила Русь
овдовелых берёз плакучесть
и рябиновых гроздьев грусть.
Здесь в октябрьскую стынь ночами
мокнет чёрный ажур оград,
сыплет осень на вас в молчанье
золотой листопад наград.
Не нужна вам земная слава,
мимо мчится наш трудный век.
Вновь зима расстилает саван –
незапятнанный белый снег.
Вновь весна… Над безмолвным краем
тишина вспорхнёт, задрожит.
К вам придут девятого мая
те, кто клялся за вас дожить.
На военных и мирных вёрстах
неподкупные судьи – вы…
Обелиски ставятся мёртвым
для живых!..
Вновь сверну я с дороги непройденной
в самый первый свой, отчий дом.
Там на маленькой улочке родины
встречу вновь постаревших мадонн.
Правда, так никогда их не звали.
Звали – «Бабы, бери топоры!»
По-старушечьи тяжко ступали
наши мамы военной поры –
Дуня Колиха, Маня Володиха…
При замужестве им как завет
имя суженых – сильных, молоденьких –
по старинке давалось навек.
И они его верно носили.
С ним пахали, косили, гребли,
по погибшим своим голосили,
подымались, шатаясь, с земли.
…Я отца, я беду не запомнила,
как и не было страшной беды
в нашем доме под крышей соломенной,
где оладушки из лебеды.
Лишь разлуку познавшая, взрослая,
я постигнуть могу: в двадцать два,
с этим тягостным грузом прошлого,
стала мама моя – вдова!
Эта боль притупляется вроде бы –
ведь за дальнею далью война.
А окликните: «Маня Володиха!» –
тут и вспомнит Володю она.
Та же речка, и луг, и околица,
так же ходит-волнуется рожь –
только бабкой зовут Дуню Колиху.
Внук на Колю до боли похож…
Мне полынною горечью дышится,
и у памяти в горькой цепи
стынет лучшая Мама – Мишиха –
перед братской могилой в степи.
…Пусть вам сердце сегодня и в будущем
милосердной печалью щемит…
Наши мамы, не вы ли будите
память мира о спасших мир?
Капли слёз и дождинок осень
расплескала вновь по лицу…
Поздравленье-78
я несу моему отцу.
Но не брошу в почтовый ящик,
но не лично ему вручу –
перед прошлым и настоящим
я, на запад лицом, шепчу:
«С днём рождения, папка, милый!
Знаешь, я ведь совсем не та.
У тебя не хватило б силы
на закорках меня катать.
Ты сказал: Смерти нет, ребята!
Верю – истину ты сказал:
есть на свете твои внучата,
у внучат есть твои глаза,
рвётся Вечный огонь… Есть в мире
твой «Огонь!», твой последний бой…
В пантеоне в полках фамилий
есть твоя строка – наша боль.
И за строчкой встаёшь ты ярко –
навсегда молодой комбат…»
Кружит ветер листы-подарки,
дубликат золотых наград.
И дождинки, и слёзы осень