Родники
Шрифт:
И вот снова на фабричном дворе собираются рабочие, снова приезжает хозяин и проходит в контору. Туда одного за другим вызывают ткачей, красильщиков, слесарей — фабрика начинает работать.
Из конторы выходит управляющий и, заложив руки за спину и насмешливо покачиваясь, говорит:
— Ну что, надоело прогулы устраивать? Бастовать, видно, хватит? — И, указывая на стоящих во дворе ткачей, спрашивает у мастера: — Что-то вон тот мне знаком… Не из коноводов? — и, не дожидаясь ответа, возвращается в контору.
Ткачи неторопливо идут к дверям фабричного корпуса,
— Ругается! — говорит кто-то уверенно. — Ишь, кричит: «Молчать!». Придёт время, мы не так ещё тебе крикнем.
И скрываются в дверях ткацкой.
У дедушки на Пресне
Давно затихла стрельба на Пресне, все лавки открылись, и в комнатах снова зажигают большую лампу. Но ни в доме, ни во дворе нет веселья, все молчаливы и неспокойны. Мама собирается пойти на Пресню навестить дедушку Никиту Васильевича: дядя Пётр говорил, что надо кому-нибудь туда пойти. Вот и я у Дуняши побываю! Но мама собирается уже давно и всё откладывает.
Наконец однажды после обеда она ставит в корзиночку байку с вареньем, велит мне одеваться потеплее и завязать голову платком.
В этот раз мы почему-то очень долго добирались до Пресни, хотя часть пути проехали на конке. Я всё время говорила маме, что с Митей мы ходили по другой, хорошей улице и теперь мы зашли в незнакомое место.
— Мы идем правильно, не приставай! — коротко ответила мама, и что-то в выражении её лица остановило мои расспросы. Я стала внимательно смотреть кругом.
Не удивительно, что палисадники, летом весело и живо обрамлявшие дома, мимо которых мы тогда проходили с Митей, были пусты: сейчас была зима и в палисадниках лежали целые подушки снега. Многие заборы были поломаны, ворота сорваны, и даже столбы их кто-то спилил, как, впрочем, и все почти телеграфные столбы вдоль улицы.
Во многих домах были разбиты стёкла; какая-то страшная сила обрушила кое-где стены и обнажила внутри оклеенные пёстренькими обоями комнаты с кафельными печами, теперь совершенно негодные для жилья. Вершины у многих деревьев были обломаны, у других были расщеплены стволы, и они лишь потому казались целыми, что их плотно залепил снег.
Чем дальше мы шли, тем тусклее и безотраднее становилась улица. Мы подошли к чёрным бревенчатым остовам больших двухэтажных домов; их как будто лизал огонь, так они были обуглены, но дома почему-то не сгорели дотла и стояли страшным памятником происходившего здесь. И только каменные тумбы по краям тротуара, чуть склонясь каменным туловищем, стояли друг за другом, словно очерчивая границу, где бушевало пламя. Дальше вместо домов были видны чёрные плешины на снегу. Наконец мы увидели угловой двухэтажный дом с выбитыми окнами. Он что-то напомнил мне, но я тотчас забыла, что именно.
— Где же их дом? — спросила мама, останавливаясь перед двориком без ограды и ворот. В глубине виднелись остатки разобранного сарая. Два дерева с поломанными ветвями стояли во дворе около уцелевшего дома с облупившейся кое-где штукатуркой.
Из дома неожиданно вышла Варя, дочь дедушки Никиты Васильевича.
— Что же вы стоите? — закричала она. — Не узнали место? Да и не удивительно: такой был дворик чудесный! Ну, не беда, руки есть — поправим. Тятя, встречайте гостей.
В доме внутри всё было по-старому, разве стало немного теснее. Всё так же лежала Мелания Михайловна, всё так же дедушка «заложил» в нос свой табачок и чихнул. Но мне показалось, что дедушка бодрится, он очень постарел за это время.
— Я вам, дядя Никита, варенья привезла. — Задумавшись, я не видела, как мама достала банку из корзиночки, и только услышала её слова: — Знаю, вы любите. И Саня велел спросить, не надо ли вам чем помочь.
— Ну, у меня руки крепкие, — сказала тётя Варя, — я и ещё двух таких, как мои старики, прокормлю.
— Руки руками, — вздохнул дедушка, — а на завод обратно не берут. Видно, ты показала себя.
— А как же иначе, — сказала тётя Варя. — И я не хуже людей.
И, задорно блестя глазами, стала рассказывать, как около них, за углом, где была пивная лавка, строили баррикаду и она не раз дежурила вместе с защитниками, а когда убили одного их товарища, стреляла из его винтовки по солдатам.
— Что же мне не стрелять? — сказала она. — Мы таких женщин-героев повидали, которые ничего не боятся. В тот день, когда началась всеобщая забастовка, мы с нашими заводскими шли от Трёхгорного вала с демонстрацией. Стали подходить к Зоологическому саду, а навстречу казаки с шашками! И тут две работницы Трёхгорной мануфактуры бросились вперёд с красным знаменем и крикнули: «Не стреляйте, мы ваши матери!» — и остановили казаков. А ведь им бы тут скорая смерть — и всё! Вот каких мы женщин повидали… А как вспомнишь Степана Саввича, вот кого я уважаю, то есть такой человек светлый… Душевный… — прибавила тётя Варя.
Со двора неожиданно для меня вбежала Катюша, сильно выросшая, похудевшая, и бросилась ко мне.
— А где Дуняша?.. — обрадовалась я.
— Наверно, дома, где ж ей быть? — сказала бабушка.
Дома? Но во дворе я не заметила флигелька, в котором жили Кондратьевы!
— Во флигеле? — спросила я.
— Нет, флигель сгорел в самую стрельбу. Хозяева со страха перебрались к дочери в Сокольники, там тихо было, а Ксении велели их добро караулить. Вот они и живут там, на половине хозяев.
— Мама, можно я к Дуняше пойду?
И лишь только мама кивнула головой, я схватила шубейку и выскочила во двор. Обежав вокруг дома, я заметила в крайнем окне свет и постучала. Ксения открыла мне дверь. За ней я увидела бледное лицо моей подружки…
— Дуняша! — сказала я, когда мы, держась за руки, уже сидели рядом в большом «хозяйском» кресле. — Я думала, что вы с Ксенией уехали куда-нибудь.
Дуня быстро взглянула на меня и покраснела.
— Нет, мы никуда не уезжали, — ответила она. — Нам никак нельзя было уезжать.