Родники
Шрифт:
И в другой, еще более грязной избе дал мне держать руку женщины со страшным нарывом на ладони. Две маленькие девочки в сарафанах сидели на лавке, со страхом глядя на блестящий нож в руке дяди Вани, и пронзительно вскрикнули, когда он разрезал нарыв. В люльке сидел годовалый ребенок и сосал горелую корку чёрного хлеба. Личико у него было совсем прозрачное, голубые глаза смотрели беспомощно и робко.
— Почему он такой худенький? — спросила я у женщины.
— Бедствуем хлебом, недоимки замучили, — ответила ока не очень понятно для меня.
Когда мы шли домой, я спросила:
— Дядя Ваня, а почему они бедствуют? Вон ведь сколько кругом хлеба посеяно.
— Так ведь земли-то у крестьян нет. У них, ты видела, узкие полоски. С таких полос никогда хлеба на зиму не хватает.
— А недоимки — это что?
— Недоимки — это долги: помещикам за землю платить надо, подати платить тоже надо. — Дядя Ваня увидел по моему лицу, что мне это непонятно: — Крестьяне наши — забитые, тёмные и бесправные люди, потому что их довели до нищеты, — начал он. — После освобождения крестьян правительство оставило их без земли, с жалкими полосками, нарезанными «на душу». Землю мужик арендует у помещика, а тот, пользуясь безвыходным его положением, берёт с него безмерно высокую плату. Из своего жалкого урожая крестьянин никак не может расплатиться с казной и помещиком, за ним всегда остаются «недоимки». И чиновники жестоко собирают их. И крестьянин всегда голодает… Понимаешь теперь, — спросил он меня, — почему мы с тобой, заходя в крестьянские избы, постоянно видим голодных детей?
— Понимаю, — ответила я.
Мне кажется, что дядя Ваня с удовольствием берёт меня с собою, а когда он что-нибудь объясняет мне, взглядывает на меня и спрашивает, поняла ли я.
— Тебе, конечно, многого не понять, — говорит он, — ты мала ещё, но надо, друг мой, учиться всё видеть правильно вокруг себя.
Случилось, что дяде Ване как-то к вечеру понадобилось навестить заболевшего помещика, к нему надо было ехать на лошади, и он взял меня с собой «прокатиться». Сначала мы ехали лугами, переезжали по каким-то тряским мостикам через маленькие, уютные речки, потом дорога пошла по лесу. И как же замечательно бежала она среди высоких деревьев, разделяясь и обходя то прекрасную матерински склонённую липу, то группу весёлых молодых клёнов!
Наконец мы подъехали к усадьбе с белыми каменными воротами и прекрасной берёзовой аллеей. Но эти ворота оказались забиты, так что нам пришлось объехать через широкий двор, покрытый зелёной травкой. Мы остановились у заднего крыльца большого дома; на террасе ветер надувал парусами суровые занавески.
Дядя Ваня велел мне подождать, пока он посмотрит больного, и ушел в дом. Федот немного отъехал от крыльца, поставил лошадь к тележке, и лошадь стала выхватывать из-под меня сено. Я слезла с тележки и пошла по двору. Странно, но в таком большом доме жило мало людей, и никто не попался мне навстречу. Потом я рассмотрела, что окна огромного дома все были как-то пусто-темны и только в двух горел свет. Я заглянула в окна и остановилась как вкопанная.
В комнате около стола сидел дядя Ваня напротив пожилого, очень полного человека в пёстром халате. Комната вся была заставлена мебелью: в ней стоял рояль, шкафы, а по стенам на высоте человеческого роста… висел ряд стульев. «Наверно, — подумала я, — когда к хозяину собирается много гостей, они рассаживаются там на стульях и болтают ногами!» Долго я рассматривала необычайное убранство комнаты и отошла только, когда дядя стал прощаться.
Хозяин вышел провожать дядю на крыльцо. Когда мы отъезжали, я слышала, как он визгливо кричал кому-то: «Я тебе что сказал? А? Что я тебе сказал?»
Помню, как поздно ночью после сильного, но короткого дождя едем мы с дядей и Федотом в тележке, возвращаемся домой. Чёрный лес окружает нас, и, покачиваясь на постеленном в тележке сене, я вижу, как движутся над нами, появляясь и уплывая назад, ветви деревьев, и за ними глубоко и далеко горят звёзды, течёт Млечный путь, и где-то в лесу — непонятно, откуда она попала в этот большой, густой лес — лает собака.
— Дядя Ваня, — спрашиваю я, — откуда же ночью в лесу собака?
— Так это помещик Чернышёв, а не собака, — отвечает сидящий на козлах Федот, — такой скупой, нехай бы он сдох! Сторожа нанять скупится, собаку тоже кормить надо… Вот он сам и ходит по ночам по лесу и лает собакой — пугает воров.
Я этому беспрекословно верю, потому что Федот, по моим наблюдениям, — человек знающий: он всегда всё может объяснить, совершенно не задумываясь над тем, о чём его спрашивают. Но, главное, сейчас я сама видела в окне помещика необыкновенную вещь и всему могу поверить.
…Дядя Ваня смеётся над словами Федота, а я — чего, видно, не бывает! — представляю себе большого человека с тёмной бородой, как он осторожно ходит по лесу, стараясь не хрустнуть веткой, вглядываясь блестящим звериным глазам в темноту деревьев, и… лает. Человеку, должно быть, страшно ходить так одному, хотя он и скупой и плохой. Я придвигаюсь поближе к высокому сутулому человеку, сидящему рядом со мной, который здесь, в лесу, чувствует себя как дома; он всё знает и может объяснить всё, о чём его ни спросишь.
— Дядя Ваня, он страшный, этот Чернышёв?
— Нет, он не страшный, девочка, он действительно очень скупой человек: вот про него и рассказывают разные истории.
— А этот, у кого стулья висят на стене, тоже скупой?
— Этот? Нет, Киреев не скупой, наоборот: он все прожил, прокутил и продал свой дом богатому тамбовскому помещику, договорился только — оставил себе две комнаты. Собрал туда всю мебель, так и живёт. Бесполезный человек!
— Вот и верно, Иван Николаевич, — говорит Федот, — человек он бесполезный. Никому доброго слова не скажет. А новый не въезжает, боится: крестьяне сожгут.
— Зачем его сожгут? — не понимаю я.
— А как же? — говорит Федот. — Помещики не работают, а крестьяне гнут спину с утра до вечера. Теперь терпение крестьян кончилось, они и жгут.
Вот какое дело: оказывается, и здесь, где всё так красиво и прекрасно, одни люди работают, другие — нет.
— А у нас на фабрике, — говорю я, — хозяин тоже никому доброго слова не скажет…
— Чего же «им» говорить, когда «они» рабочих за людей не считают! — Федот хлещет кнутом по спине лошади, и она прибавляет шагу. — А рабочие им показали!
— Ох, Федот, хватит, пожалуй, разговоров, — говорит дядя Ваня.
— Да я только при вас, Иван Николаевич.
— Знаю я прекрасно. Смотри лучше, в овраг не завези.
Овраг, по краю которого мы едем, похож на глубокий длинный ров и называется «Окопы Кудеяра».
— А почему он так называется?
— Ну, Федот, объясни ей, если хочешь, поговори…
— А это по имени разбойника Кудеяра, — охотно говорит Федот. — Его сильно помещик один обидел. Кудеяр девушку полюбил, красавицу собою и умницу, а помещик её увёз, да и поселил у себя, посадил её на хлеб, на воду. Она, видишь, помещика-то гнала от себя, она Кудеяра любила. Помещик её и убил. А Кудеяр сжёг его дворец, самого бросил в реку с обрыва и сделался разбойником. Стал подкарауливать купцов и помещиков, отнимал у них деньги и раздавал бездомным людям. Так что и не разбойник вовсе он был, а хороший человек.