Родники
Шрифт:
Я соглашаюсь. Быстрые руки Мани мастерят из синего лоскута фартук, пришивают пояс. Из пёстрого лоскутка она шьёт сумку для книг и засовывает туда несколько книжек.
— Вот теперь ты пойдёшь в класс.
Я усаживаюсь на скамеечку. «Мария Степановна» важно ходит по классу; на её чёрных башмаках спереди и сзади торчат полосатенькие ушки. Чулки у неё толстые, шерстяные и, наверно, «кусаются», как мой платок. На табуретке передо мной она раскладывает кубики.
— Это буква «А»! — говорит она, останавливаясь передо мной и поднимая кубик. Потом повёртывает
Так мы перебираем все кубики; одинаковые буквы попадаются по нескольку раз и легко запоминаются.
— А теперь, — говорит Маня, — мы будем складывать буквы, и ты взаправду научишься читать.
До сих пор шла весёлая игра. Маня в своём коричневом школьном платьице, с гладко причёсанными и заплетёнными в толстую косу волосами и впрямь похожа на настоящую учительницу. Мне было очень интересно повторять за ней: «А», «Бе». Но это всё игра, а в игре разве можно научиться взаправду?
Маня кладет передо мной два кубика и спрашивает, указывая на первый:
— Это какая буква?
— «Бе».
— Верно. А это?
— «А».
— А если рядом их поставить и читать подряд: «б-а», — выйдет «ба»!
Я читаю и подряд и по отдельности, но «ба» у меня не получается.
Маня, со своими спокойными движениями, то подходит ко мне, то отходит, кладёт кубики и так и этак, её круглое доброе лицо с тёмными глазами наклоняется над непонятливой ученицей…
— Так и не можешь сложить?
— Не могу, — вздыхаю я. — Это ведь ещё первый урок, на второй я, может, сумею.
Проходит час в весёлой беготне, но по игре прошёл уже целый день. И снова я в школе.
Всё-таки я никак не могу понять, чего добивается «учительница». Я тяну «б-а», а зачем это, не знаю.
— Так все учатся! — объясняет Маня. — А ты немножко бестолковая.
Скучное, видно, дело — ученье!
— Ну, вот что, — говорит Маня, — положи букву «М». Теперь «А». Теперь опять «М», ещё «А». Ты что сложила?
— «М» — «А» — «М» — «А», — читаю я, и вдруг совершается чудо: передо мною лежит и смотрит на меня слово «мама», я вижу это слово! Оно само читается с моего воображаемого школьного стола; оно говорит мне: «Мама!» Это уже не просто кубики, не чёрные буквы! Что-то случилось, и передо мною появилось слово, которое я так часто говорю…
— Мама! — кричу я. — Мама!
— Ну что? Поняла? — спрашивает «учительница».
Но я не верю, что у меня так может получиться ещё раз: может быть, это только вышло по игре, нечаянно… Я легонько отодвигаю в сторону букву «М», потом «А»… Маня протягивает руку и вдруг перемешивает эти кубики со всеми остальными.
— Ой, — кричу я, — зачем ты испортила?.. — и начинаю плакать. Маня смеётся.
— А ну, сложи опять, как было сначала.
С трепетом, что может не выйти, не получиться, я выбираю одну за другой знакомые буквы… Подвигаю кубик с буквой «М», за ним другой…
И снова с белой длинной полоски, составленной кубиками, крупными буквами со мною говорит слово «мама».
— Опять, опять вышло! — кричу я.
— Ну, вот ты и научилась читать «мама», — говорит «учительница». — Приходи завтра в школу, будем учиться.
Так у меня появилась новая подружка, Маня, и новая игра. А Маню даже все взрослые стали называть «Мария Степановна».
Кондратьев
Большой радостью для меня было слушать, как отец играет на скрипке.
Каждый день, просыпаясь, я слышала, как он подходит к столику, открывает футляр и замок щёлкает на всю комнату. По шороху я догадываюсь, что он вынимает скрипку и смычок, подкладывает под подбородок бархатную подушечку, и звуки, сначала тихие, растут, расширяются и заполняют комнату. У них есть свой особенный, невидимый рисунок, и я его слышу.
Я открываю глаза. Отец стоит, прижимая скрипку подбородком, ведёт рукой вверх тонкий смычок и чуть-чуть повёртывается вправо и влево. Утро смотрит в окна, на запотевших стёклах смутно видны листья большого фикуса. Мать уже умылась, большая коса завёрнута на затылке, и свежее, милое сё лицо наклоняется ко мне.
Эта встреча отцом утра лежит в начале удивительной, тоже утренней жизни, в которой самыми большими радостями были пробуждение, свет, звуки, движения, лицо матери… Мне кажется, что эти радостные события были всегда, как всегда были отец и мать. Но чем старше я становилась, тем больше знакомых лиц появлялось около меня. С пяти лет я уже ясно помню окружавших меня в детстве людей. И всё же день начинается всегда лицами отца и матери.
Как певчая птица, когда она кормит птенцов, лишь встретит утро чистой и ясной песнью, а потом умолкает, так и отец только несколько минут мог уделить музыке. Он очень рано уходил на работу.
Он быстро отрывал от себя скрипку, как будто боясь промедления и трудного расставания, клал её бережно в футляр, прижимал смычок скобочками на крышке футляра и с сожалением отходил. Я уже стояла около него.
— А, проснулись? — говорил он почему-то на «вы» и гладил меня по голове.
— Ну, будь здорова!
— Он подхватывал меня подмышки и поднимал высоко.
— Ты знаешь, глазастый, что я играл? Вот, погоди, мы это разберём когда-нибудь. Когда я была совсем маленькая, он сажал меня на плечо и пробегал со мной по комнате. Потом садился пить чай и спрашивал:
— Что ты сейчас будешь делать?
— Пойду в дворницкую…
— Зачем?
— Там Чок сидит у Данилы.
За буйное поведение в комнате Чока по вечерам часто выгоняли за дверь, и он отправлялся к Даниле-дворнику.
— А потом?
— Потом будем с Чоком бегать по двору.
— А потом?
— Пойду к Кондратьевым, Дуняшу к нам позову…
Мы жили во дворе фабрики Никитина. Домик, где, кроме нас, жило ещё несколько семей, все называли «флигель». Крыльцо его выходило на громадный фабричный двор. Напротив поднимался угрюмый каменный фасад фабрики с небольшими узкими окнами; на солнце окна отсвечивали радужной пылью.