Родом из ВДВ
Шрифт:
Все равно к моменту, когда дневальный неистово заорал ненавистное «Построение через пять минут!», никто ничего не успел. Игорь, правда, давно познал эту незамысловатую военную хитрость. «Построение через пять минут!» на самом деле означало, что в запасе есть минут семь, а может быть, даже и восемь. Несколько глоток на всякий случай матом обругали дневального – за то, что слишком рано выдает позывные. Детина с округлыми богатырскими плечами у тумбочки дневального смущенно улыбался, словно он был виноват в том, что время течет слишком быстро. На самом деле время текло, как всегда. Просто задач для пятнадцати минут оказалось слишком много: кровать, сапоги, умывальник, воротничок, приготовление сумки для занятий. А кому-то еще и уборка кубрика. Молодежь кружилась одним, величиною со взводный
Но сегодня Игорь к уборке не имел никакого отношения. Поэтому, мысленно послав весточку невозмутимому дневальному: «Да пошел ты…!», он решил разобраться с набиванием на одеяле кантика – вещи, которую даже он, сын военного, понять не мог. Надо было добиться от заправленного одеяла непоколебимой формы плиты с причудливыми, неестественно острыми уголками. Стоя на двух табуретках, они с Алексеем ловко управлялись каждый со своей кроватью. Впрочем, Игорь об этом не задумывался, да и вообще давно ни о чем не думал; автомататические действия незаметно и быстро отбирают способность думать. Он просто радовался, что все получается. Да и разве может быть по-другому, ведь уже заканчивается пятый месяц их учебы и первый курсантский отпуск на носу. Но внезапно его пронзила мысль: он же не подшил вчера вечером воротничок, потому что командир отделения сержант Кандыбин отправил его проверять ОЗК – общевойсковые защитные комплекты – для сегодняшнего занятия. На дрянных прорезиненных костюмах, предназначенных для противодействия оружию массового поражения, было множество мелких вилочек для фиксирования резиновых пуговиц, и он добросовестно проверил наличие их всех, а где не хватало, заменил. Теперь же Игорь сильно рисковал оказаться в роли отстающего. Внезапное маякнувшая перспектива причастности к самому страшному греху вызвала тупую боль внутри, где-то под ложечкой. Игорь мгновенно пошарил рукой между матрацем и простыней и аккуратно, даже с какой-то трепетной нежностью извлек много раз сложенный кусок белоснежной материи. Если не прятать это добро, товарищи без зазрения совести растащат. Не со зла, конечно, но просто загнанные прямолинейными, припирающими к стенке обстоятельствами и порожденным ими стремлением наиболее просто решать любую проблему. Игорь решительно оторвал кусок и, тщательно спрятав оставшееся добро, метнулся к берету, в котором должна была находиться иголка с нитками. На месте ее не было. Ах, твою мать, подарочек!
– Какая тварь взяла мою иголку с ниткой из берета?! – это был даже не вопрос, а истошный крик души, потому что это был вопрос, обращенный к стенам. Существовало негласное, неписаное правило: если ты допустил, что у тебя что-то стащили, значит, сам и виноват. Потому-то, кстати, и метались в казарменной жизни двойками-тройками, в которых каждый выступал еще и охранником личных вещей. Но мгновение потери в следующую секунду уже стало частью его личной, никому не нужной истории, и мысли Игоря теперь были обращены не на поиск, а на максимально быстрое решение проблемы. Во взводном кубрике в тот момент находились человек семь курсантов.
Добрая треть взвода, так что спасти ситуацию еще можно было вполне. Он решил попытать счастья, громко крикнув с оттенком отчаяния:
– У кого есть белые нитки?
Никто даже не оглянулся, словно не существовало ни вопроса, ни его самого. Тогда он повторил вопрос, снабдив его отменным, трехэтажным, громогласно вывернутым ругательством в адрес всех тех, кто находился в расположении взвода. Если бы Игоря сейчас видела его учительница Антонина Сергеевна, считавшая его «скромным и вполне воспитанным мальчиком», она бы, пожалуй, упала в обморок от энергетического удара, произведенного абсолютно не цитируемым словосочетанием, сотрясшим пространство, подобно подземному толчку. Тотчас к Игорю протянулись сразу две руки с мотками белых ниток – волна отчаяния докатилась и до забаррикадированного сознания товарищей, не задумывавшихся о том, что звук произнесенного слова являет собой энергию, вихрь, склонный материализоваться. К счастью, в офицерском планшете у Игоря был припасен набор иголок. Курсант быстро извлек его и с первого раза, тщательно прицелившись, прострелил ниткой игольное ушко, затем оторвал метр нитки про запас и уже собрался шить, как к нему подкатился Витя Катюшонок из первого отделения. В руках он держал иголку без ниток, кривясь в наивной полуулыбке-полугримасе. На нем был незастегнутый китель, из-под которого в верхней части, оттеняя тельняшку, сверкал белизной воротничок.
– Братан, не рычи. Это я твою иголку взял – ну, так вышло. Возвращаю с извинением и трепетным чувством благодарности.
Игорь хотел было разразиться ругательствами, но удержался. «Какой смысл, ведь правила не переделаешь, – мог бы подумать он в этот момент, если бы клещи обстоятельств не сжимали до боли его голову. – Хорошо, хоть сказал да вернул иголку – и на том спасибо».
– На, намотай мне в берет. – Он со злостью и досадой ткнул в руки сослуживцу запасной метр нитки. Что означало: намотать нитку на иголку, вставленную в берет. Хоть какая-то компенсация затраченных нервов.
– Рот-та, построение через одну минуту! Выходи строиться в центральный проход! – работал глоткой дневальный.
– Твою мать! – сам себе громко бубнил Игорь. – Не успею!
Если бы он мог, то заплакал бы от досады; но кому объяснишь, что он не успевает не из-за собственной нерасторопности, а вследствие стечения обстоятельств. Никто тебя тут не пожалеет! Ответственный офицер будет кривиться от неудовольствия, сержант – звереть, а курсанты – преисполнятся тайной радости, что не они сегодня вляпались. И пойдешь ты на кухню чистить кастрюли или очко натирать лезвием в уборной – вместо лекций. Впрочем, на лекциях своя борьба – не уснуть, уронив голову на стол, и не вляпаться из-за этого в новую историю. Каждая минута посвящена борьбе. Но Игорь об этом не размышлял, он просто был весь подчинен распознаванию символов и знаков – из этого состояла его жизнь. Сделать серию правильных выборов и не попасть под подлый, бездушный маятник, откуда ох как тяжко выбираться…
– Так, внимание, третье отделение! – в проходе стоял старший сержант Иринеев с сапожной щеткой в руках, а за ним выглядывало спокойно-печальное, лишенное эмоций лицо подошедшего взводного.
Все почтительно встали, повернувшись лицами в сторону офицера. Игорь осторожно продолжал пришивать воротничок, еще двое курсантов мерными движениями, как бы украдкой, чистили войлочными кусочками ткани бляхи своих ремней.
– Иринеев, почему у вас курсант Петроченков снова ничего не успевает? Уже была команда строиться, а у него еще даже кровать не застелена. И, ясное дело, он до сих пор не брит.
Капитан Чурц говорил в нос, тихо, гнусаво и почти невнятно, так что некоторые курсанты в дальней части взводного кубрика даже не расслышали своего командира взвода. Игоря всегда удивляли спокойствие и холодная отстраненность этого офицера, как будто он был не участником событий, а кинозрителем, сторонним наблюдателем. Но по мере того как офицер говорил, лицо Иринеева наливалось злобной яростью, глаза с тупой ненавистью исподлобья смотрели на испуганного, забившегося кроликом в дальнем углу клетки Рому Петроченкова.
– Потому что, товарищ капитан, курсант Петроченков – медлительное чмо, которое оторвали от мамкиной сиськи и пристроили в училище. Что, мне за него кровать застилать?! Не успевает – отчислить к чертовой матери, его сюда никто не звал. – Было видно, как внутри сержанта все клокочет от негодования и нетерпимости к этому неуспевающему, который словно болезненный волдырь торчал на безукоризненном теле взвода.
– Иринеев, слишком много слов и мало дела, сержант. Вам люди даны, чтобы вы их не обзывали, а научили. Если он у вас зарос, как дикобраз, – а я это отсюда вижу, – пусть отделение носит его, моет, подшивает, бреет, кровать застилает. У нас воинский коллектив, а не шобло.
Последняя фраза была своеобразным хитом взводного. Изумляло всех то, что капитан Чурц даже не изменил тональности своего голоса, звучащего, как из погреба, глухо, невнятно и бесчувственно. Таким голосом никуда не спешащий городской житель мог говорить товарищу: «Ну хорошо, если этот автобус слишком полон, поедем на следующем».
– Есть! – сквозь зубы прорычал теряющий терпение Иринеев. – Внимание, взвод! Третье отделение, строиться в кубрике, остальные – выйти к месту построения роты.