Родом из ВДВ
Шрифт:
Самый авторитетный в училище преподаватель огневой подготовки с насмешливой и недостижимо сладкой фамилией Халва тоже внес свою лепту в курсантское мировосприятие. Неисправимо глухой вследствие горделивого отказа надевать шумоподавляющие наушники во время стрельб из гранатометов, высокий и долговязый, возвышающийся над всеми, точно поднятая ростовая мишень над стрельбищем, он смотрел сквозь пальцы на курсанта, неуверенно излагающего теорию действия пороховых газов в канале ствола. Но только в том случае, если тот оказывался достаточно проворным, чтобы с первого выстрела завалить силуэт бронетранспортера на дальности триста метров. А если он еще столь же уверенно владел скорострельной пушкой, отбивающей пятьсот выстрелов в минуту, и с блистательным спокойствием был способен изувечить из пистолета зеленое поле грудной фигуры воображаемого противника, то вполне мог позволить себе путаться с назначением даже столь многозначительной части оружия, как носик шептала. Если же курсант испытывал трудности с метанием гранаты или, не дай бог, не мог сразить мишень танка, горе ему. Ибо громогласный, как сам Зевс, и абсолютно непреклонный Халва обеспечивал таким дополнительные уроки во время отпуска. То был знатный чудак в полковничьих погонах. И впрочем, типичный пример военного учителя. Игорь слышал, что над его преданностью военному делу потешались даже молодые офицеры. Шептали со снисходительной улыбкой: мол, не обращайте внимания на зарвавшегося старика, он даже дома жену и двух
Предметы, непригодные на войне, в самом рейтинговом военном учебном заведении Советского Союза не пользовались успехом. И Игоря это бесконечно радовало. Для получения зачета по физике на втором курсе он успешно выкрасил новую партию чугунных батарей, неожиданным рвением снискав невообразимое доверие изящной, похожей на высушенную бабочку преподавательницы неопределенного возраста в громадных очках с роговой оправой. Еще какие-то несносные глупости типа дат съездов Коммунистической партии и тривиального перечисления мифических свершений во время различных пятилеток дались ему, как и большинству курсантов, путем ловких манипуляций со шпаргалками. Премудрая и на первый взгляд абсолютно неприступная математика сдалась, как крепость Очаков, после длительной, не лишенной хитростей осады. Обман, впрочем, тут был вполне позволителен – главное, не попасться. Заходили сдавать столько раз, что древняя, как боги античности, математичка, за глаза называемая Мумией, перестала воспринимать почти немое кино с быстро мелькающими курсантами. И даже на пасмурное лицо капитана Чурца с затуманенным, вечно отсутствующим взглядом набегали светлые пятнышки, когда изобретательные подопечные сдавали друг за друга зачеты или присылали вместо себя даже курсантов других взводов. Всего башковитых оборотней насчитывалось в роте не более десятка, но подвиг математической реинкарнации они совершали виртуозно и с истинным наслаждением. Славу Всевышнему, говаривал ротный в экзаменационную пору, что гимнастику для мозга сдавали не на втором, а на четвертом курсе, а то бы ее не сдал никто. Игорь охотно верил командиру подразделения, у него и на втором курсе эта наука вызывала неприятную оскомину.
Действительно, РВДУ являлось местом, где приветствовалось умение действовать руками, и желательно сразу в нескольких плоскостях. И это Игоря особенно устраивало, поскольку уравнивало все учащееся братство точно так же, как благообразная работа садовника рождала предельное родство некогда вразнобой растущих кустов. Здесь не требовалось ничего индивидуального: пытливого ума, заковыристого характера, глубоких знаний, изумляющего глаз совершенства. Оценить могли разве что виртуозное владение редким оружием или уникальным приемом, способным быстро и гарантированно превратить феноменально развитое тело в беспомощную, раскисшую массу нефункционирующих человеческих клеток. Такие знания и умения мгновенно подхватывались и поощрялись, информация о них распространялась сначала по роте, а затем могла выйти и на училищные просторы, делая отличившегося известным в рамках высоких стен РВДУ из серого бетона, которые, впрочем, не слишком надежно ограждали всех этих неверующих монахов от внешнего мира.
Но наряду с этим было в училище еще нечто такое, что вызывало тихий ропот у всех без исключения. Этот страшный, завораживающий неопределенностью и напускной таинственностью ритуал назывался простым сочетанием слов – «строевой смотр». Опасались его больше экзаменов, тревог и внезапных проверок потому, что только смотр грозил непредсказуемыми метаморфозами для всех его участников. Смотр неизменно сопровождался приступами военной патологии, обозначаемыми емким армейским термином «шкалиться». Это слово не отыскать в толковых словарях, этимология его абсолютно неизвестна. Тем не менее, оно существует. Пожалуй, большая часть курсантов имела бы трудности с объяснением его значения. И даже Игорь, впервые услышавший сей учебно-боевой термин еще ребенком в части, где служил отец, вряд ли взялся бы за роль интерпретатора. Между тем это таинственное слово, чаще всего употребляемое непосредственно перед размашистым смотром или масштабными маневрами, обозначало сложный перечень мазохистских манипуляций, совершаемых людьми в погонах. То ли определение выросло из слова «шакалиться», то есть превращаться в рыскающего по окрестностям шакала, побитого обстоятельствами сложных взаимоотношений с хищниками, то ли произошло от слова «скалиться», что, вероятно, могло обозначать «обнажать перед всеми клыки» и «порыкивать». Этого не знал никто, но «шкалились» все, включая ротного. Последний, правда, делал это незаметно, даже как-то элегантно, заретушированно даже для проницательных взоров. Но и то, что командир коротко стригся, надевал совсем другие сапоги и фуражку, менее щеголеватые и уравнивающие его с остальными офицерами, значило довольно много. Игорь мимо воли усмотрел в этом уничижительном акте осознанного обезображивания еще большее стремление слиться с массой. Это ему не нравилось, но, изумляясь происходящему, он все же взял на заметку этот урок военной мимикрии. К ротному курсант Дидусь испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, он признавал опыт боевого офицера, прошедшего по апокалиптическим тропам Афганистана, не потеряв здравого смысла. С другой стороны, Игорь явственно ощущал, что Лисицкий относится к роте без любви, даже не так, как дрессировщик в цирке к своим животным. Прагматично и слишком бесчувственно. Ротный казался ему человеком с ампутированной душей, в нем было что-то от лукавого. Курсанты для него являлись только материалом, лишь кирпичиками для строительства лестницы на следующий этаж иерархического сооружения под названием «Советская армия». И потому заботился он о них ровно настолько, насколько это способствовало его карьерному росту.
Хотя подготовка к пресловутому смотру начиналась за две-три недели, спокойствия это не гарантировало нисколько. Ни бесконечная чистка оружия и шанцевого инструмента, ни скучное вязание метел и непрестанное приведение «в идеальное состояние» территории, ни стирка по ночам обмундирования – ничто не предотвращало нервозности, истошных криков и сочного обругивания друг друга в течение нескольких бессонных ночей перед смотром. Больше всех ругался Кирилл Лыков, который на свое горе умел стричь и не умел отказывать. Ночная очередь в импровизированную парикмахерскую была расписана на неделю вперед, в течение которой он спал по два-три часа.
Игорь не роптал из-за того, что ему приходилось в ночь перед смотром стирать свои вещи. Он все воспринимал как должное, неотъемлемую часть посвящения в офицеры Советской армии. Приблизительно так же он относился к копанию траншей, подметанию плаца, укладке дерна на облысевших газонах, привязыванию листьев к обкраденным осенним ветром деревьям, перебрасыванию лопатой тонн снега – он работал универсальной машиной. Но качественно провести ночную стирку можно только вдвоем, потому что в одиночку ни за что не выкрутить обмундирование и уж тем более одному почти невозможно завладеть взводным утюгом. Тут должна действовать надежная команда. Когда непреклонные обстоятельства начали диктовать план предстоящей ночи, Игорь прочитал на лице Алексея неподдельное нежелание провести ночь за делом, которое можно было совершить и днем. Предупреждая возможную ругань друга, Игорь лишь преспокойно сообщил ему, что их время пользования утюгом забито на два часа ночи. Пока Алексей поносил уродов, придумавших смотры, Игорь, заметив, что мороз крепчает, прикидывал, успеют ли они высушить одежду за ночь утюгом.
Стирали они одежду, как всегда, рядом с умывальником прямо на полу. В этом не было ничего примечательного и удивительного для курсанта РВДУ, првда, дело было зимой.
И этот факт призван был втиснуть в сознание курсантов важность именно этого смотра. Отвоевав небольшой клочок пространства и расположившись среди десятка других стирающих, они разложили обмундирование на кафельном полу, до того оттертым дневальным и вполне пригодным для такой процедуры, обильно полили брюки, кителя и тельняшки из шланга и принялись намыливать. После по очереди терли их щеткой для чистки одежды до тех пор, пока мыльная пена, непрестанно смываемая шлангом, не стала ватно-белой, как свежевыпавший снег. Затем принялись отжимать обмундирование, взявшись за концы с двух сторон и медленно закручивая до появления бугристых узлов. Когда же брюки и китель превратились в сплошную спираль, их начали растягивать, отчаянно выдавливая воду до последней капли. После отжимания одежду растягивали на кроватях, а сами сторожили утюг, уже не покидая бытовки: любая договоренность могла ничего не стоить, если утерян момент передачи волшебного прибора. Радость курсантам приносило лишь понимание, что они такие не одни – без малого три четверти роты тихо и настойчиво копошились в ночи. И то же самое было на других этажах казармы.
К утру у изрядно намаявшихся курсантов все было подстрижено, подшито, выглажено, начищено. Одежда досыхала прямо на них, и сопротивляющаяся влага медленно покидала ткань, отступая перед энергией молодых горячих тел. Игорь к началу смотра вообще позабыл о перепитиях стирки – строиться они выходили в шинелях, да и рюкзак со снаряжением приятно грел спину. Бессонную ночь медленно побеждала надежная, как солнце, энергия молодости; она проникала во все члены, заполняя свежестью еще тяжелые головы.
И тут подлыми хлопьями повалил снег, что означало только одно: природа не желает жить по законам человека.
Обидно было еще и потому, что вчера свой кусок плаца они грызли лопатами и очищали метлами зря.
И вот, когда под разверзшимся небом все училище в течение четырех часов простояло с рюкзаками и оружием, медленно превращаясь в белых, оглушенных неподвижностью кур, Игорь испытал нечто похожее на озарение. Он вдруг со всей ясностью понял смысл заветных, священных в армии слов «шкалиться» и «смотр». И может быть, в тот момент даже сумел бы объяснить этот смысл. И плечи уже ныли не так остро, как вначале, а тупой, отдающейся во всем застывшем теле болью, голова же стала утопать в дурмане самоотравления. Игорь почувствовал облегчение, переключившее загнанное в дремучие дебри сознание на простые и понятные образы. Ускользала перспектива обеда, но не было сил огорчаться по этому поводу. Не хотелось непрестанно шевелить пальцами ног в сапогах, чтобы не отморозить их, но рефлексы организма, инстинктивно борющегося за выживание, автоматизировали это действие. В мыслях всплывало обморочно жаркое лето и он с удочкой, бесконечно спокойный, разомлевший, на берегу Роси. Образы мигали, появлялись и исчезали снова. Игорь не сдавался, поглядывая на незаметно притоптывающих товарищей. Внешне все оставались неподвижными, но если бы точный прибор фиксировал колебания тел, возникла бы видимость странного танца, похожего на долгую жуткую агонию. Игорь видел каменно-мрачные лица, застывшие с непроницаемыми выражениями, как у изваяний. Вернее, то было одно, общее для всех, стадное выражение. Не боли или безысходности, но силы абсолюта, дарующего каждому нечувствительность. И если бы им всем пришлось медленно умирать здесь, на плацу, выражение бы это не изменилось, ибо оно слишком уж походило на посмертную маску. Он бросил взгляд на Алексея, слегка удивившись: на лице товарища читалась злобность, смешанная с неимоверным страданием. «Не на пользу ему метание между ротой и командой, пребывание вне строя расслабило его, сделало слишком уязвимым к боли, которая у всех давно уже притупилась», – подумал вдруг Игорь. Он опять сравнил выражение лица друга с остальными. У других давно исчезли раздраженность и досада, отключились вообще эмоции – осталось только смирение: пусть все будет, как будет, мы будем стоять, подобно пешкам на шахматной доске, столько, сколько нужно. И вот, когда людьми стало завладевать отполированное сознанием, холодное, как выстуженный зимой плац, безразличие, началось представление. Сначала пронесся шепот: «Идут, идут…» Командиры взводов и сержанты в последний раз зашипели на подчиненных и замерли. Вдруг все разом напряглись и насторожились: явился он. Из-за спин более рослых товарищей Игорь видел широкий силуэт невзрачного человека с большим мясистым лицом, с сильно выпирающим из-под шинели животом. Глухо, слишком глухо звучали на морозе слова «Товарищ командующий!» После них внезапный порыв леденящего ветра и вовсе украл остатки доклада. Весь строй невероятно сосредоточился: сейчас пойдет вдоль рядов. Но вместо смотра личного состава этот чудак неожиданно для всех направился в расположение второго батальона, и пестрая царственная свита мигом бросилась вслед за ним. Те несколько минут, что командующий провел в казарме, никто не шевелился; боль и напряжение уступили место искусно нагнетаемому страху. Генерал-коротышка затем вышел и, как казалось Игорю издали, бешено сверкая недовольными глазами, брызгая на окружающих слюной, направился в столовую училища. Было видно, как под шинелью перебирают слишком тонкие ноги, не желая семенить, но и не умея делать широкие петровские шаги. Один раз тучное туловище поскользнулось на растоптанном снегу и очень рискованно пошатнулось. Когда командующий поймал равновесие, многие беззвучно выдохнули: «Хух!» А то ведь беды не оберешься! Казалось, довольно трудно этим нетренированным ногам нести столь массивное тело. И начальник училища, худощавый и осанистый, шел за ним намеренно медленно, специально слегка наклонив голову, чтобы казаться ниже своего патрона. Училищный строй в этот момент охватило электрическое напряжение – застывшие фигурки светились преданностью и покорностью. Командующий явился, блеснул яркой кометой, ослепил невероятным блеском и исчез, растворился где-то в пространстве. А курсанты и младшие офицеры училища все еще стояли, не получив никаких распоряжений. Игорь, завороженный, даже боли от холода в руках и ногах не чувствовал – столь потрясающим откровением оказалось явление этого героя народу. Интуитивно он ощущал, что это просто миф, мираж, дурман. Но это видение было ему приятно, ибо в нем усматривалось неизбывное свойство армии – заменять блеском тупость, фанфарами компенсировать отсутствие доблести, а суровой надменностью – фальсификацию действительности. Курсант Дидусь воочию видел, как Ничто оказывалось способным стать Всем. Это Ничто было выше науки и искусства, громаднее богатства, могущественнее морали. До него не дотягивалась обыкновенная действительность с привычной системой ценностей, и это казалось особенно забавным, особенно захватывающим, пленительным.
Наконец явился комбат и вызвал ротных. Прошло еще пять минут, и многие уже откровенно беспорядочно притопывали ногами от холода, прежде чем капитан Лисицкий скомандовал:
– Внимание, рота! Сейчас повзводно сдаем оружие. Укладываем снаряжение. Старшина – роту на обед. После обеда получаем парашюты на укладку. Место укладки – тир. Проверяющий офицер воздушно-десантной подготовки – полковник Карасев. Готовность к погрузке уложенных парашютов для совершения ночного прыжка – двадцать часов тридцать минут. Вопросы есть?!