Родовая земля
Шрифт:
— Убил я сегодня человека, как и Тросточкина когда-то. Понимаете, Григорий Силантьевич, тяжело мне. Не вынесу. Убил, снова убил. — И Василий склонил голову на колени.
— Тросточка Тросточкой, а неприятельский солдат — другой, вишь ли, коленкор. Совесть — оно, конешно, хорошо, да не заплутай в трёх соснах. Ты мне как-то сказывал: сестре твоей померещилась-де в облике Христа улыбка. Так вот: не сатана ли крутит и вертит тобой и сестрой? Молись, молись.
Григорий глубоко втягивал в себя дым махорки, смотрел на суматошно бившиеся в костре красные языки пламени. Говорил глухо, неохотно, отвернувшись от Василия:
— Я человек простой —
— Зачем эта война, Григорий Силантьевич?
— Тише ты: унтера, чай, услышат. А кто её, братишка, знает, зачем. Енералам виднее, а наше дело какое? Солдатское. Ты молись, молись.
Молчали. Смотрели на костры, которые клочками усеяли поляну и берег, слушали тихую хрипатую песню, храп лошадей, бренчание недоуздков, хлюпкий постук копыт по разбухшей от влаги земле. Снова полил дождь, но отчего-то не казался он назойливым — напротив, ласкал слух его осторожный, усыпляющий шорох по траве и дубам. Было тепло, откуда-то наносило запахом яблок и сушёного винограда. Волков, вздыхая и по-стариковски покряхтывая, улёгся на телегу, закрылся брезентовым плащом и вскоре уснул, тяжело дышал и постанывал.
Василию не спалось — он оборудовал из жердей и рогожи лежанку у самого костра, накрылся брезентом и стал читать давнее письмо от сестры. Сообщала Елена, что все живы-здоровы, чего и ему, Василию, желают. «Спрашивает о тебе Наталья Романова — наверное, помнишь? Помни: она славная девушка. Если черкнёшь ей строчку-другую — ждать будет верно…» В конце, после слов «С поклоном к тебе сестра твоя Елена», мелко приписала: «Желаю тебе, брат, любви крепкой и на всю жизнь». Василию вспомнилось стеснительное, белое личико Натальи, её полные розовые щёки, круглые ласковые глаза — улыбка тронула его губы, и он только сейчас почувствовал, что они разбиты, потрескались и болят. «Ишь ты — «спрашивает», — шепнул Василий, ощущая, что сердце наливается каким-то лёгким забытым чувством. — Что ж, вернусь — может, и впрямь женюсь. Жить-то после всей этой кутерьмы всё одно как-то надо будет». Он закурил и смотрел на костёр, который угасал, шипел. Уснул незаметно, откинув руку к дотлевающим углям, и снилось ему, что чья-то ладонь ласково касалась его руки.
Волков просыпался ночью не раз, смотрел на искрасна освещённое лицо Василия, заприметил на его запечённых губах наивную улыбку, подумал: «Ничё, жизнь-то она своё возьмёт. Только ты, Василёк, не изверился бы».
Утром из-за холма встало красноватое утомлённое солнце. Дождь прекратился. Над руслом реки дрожали клочки студенистого тумана, и равнинные дали на той стороне просматривались слабо. Солдаты и офицеры поднимались тяжёлыми, гудящими, зачем-то пытались улыбнуться, встречая день жизни. Но улыбаться, понял Василий, уже могли не многие.
42
Иркутский полк отдыхал непродолжительно: привели люди в порядок обмундирование, получили винтовки, патроны, выспались за три-четыре ночи в городке Заграиске, который утопал в садах, в весеннем беловатом солнце южной осени, и были двинуты со множеством другого военного народа в Польшу. С небольшой железнодорожной станции полк прибыл в местечко Лоза. Однако не успели остановиться, как с трёх точек стали бить по ним вражеские пулемёты, а из-за Вислы громыхнула артиллерия. Казалось, противник поджидал сибиряков. Рвалась к низкому небу тучная земля. Кто где стоял — там и падал, спешно окапывался, прятался в лесу, в балках и разбегался по пустой деревне. Спасла ночь. Солнце уже лежало за дубровой, тени густели, обволакивали равнину, — обстрел оборвался, и наступила немая тишина. Василий вслушивался в неё, но поначалу слышал только бьющуюся в голове вспененную кровь.
Всю ночь без устали, молчком работали. Мёрзнуть было некогда, хотя уже накатывал сырой хлипкий мороз. Утром Василий взглянул на свои ладони — кровавая чёрствая корка, а не ладони: всю ночь вкапывался, вгрызался со своим взводом в землю, ладил брустверы, устанавливал пулемёты, валил и отёсывал топором берёзы и ясени.
За лесом было обнаружено большое поле, через него пролёгла змееватая дорога. Поле было усеяно телами русских солдат; многие из них даже не успели снять винтовки, вынуть пистолеты. Один прапорщик зачем-то выхватил из ножен клинок, — вошло лезвие в землю, а прапорщик так и застыл, упёрся грудью в серебро рукоятки. Стоял на коленях, будто молился, но глазами — в стерню. В груди Василия холодело и в тоже время отчаянное и злобное чувство сотрясало его сердце.
— Боже праведный, — снял фуражку и перекрестился полковой командир Асламов. Сжал зубы, но как-то всё же произносил: — Наши, тобольские казаки и пехотинцы красноярские. Вон, лежит капитан Семиречный… Павел Семёнович. — Хотел, да не смог разжать зубы командир.
Солдаты за спинами офицеров онемело молчали. Василий склонился лбом к холодному стволу ясеня, не мог вздохнуть полной грудью. Суровый Волков смотрел в небо, но ничего ясно не различал.
Когда опустилась на тихую землю ночь, солдаты ходили на поле, чиркали спичками возле одеревеневших, синюшных лиц земляков — искали своих, сельчан. С немецких позиций на огоньки стреляли — пули искромётно вонзались в тело ночи. Один молоденький солдат нашёл шурина. Потом скулил в окопе, просил у унтера спирта — тот сжалился над мальчишкой, дал.
Василий со своим взводом находился у околицы этого совершенно вымершего местечка. За спиной стояли ясеневые и дубовые деревья, чуть поодаль — убогие, частью развороченные снарядами дома с островато высокими кровлями, по левую руку простиралось русло стремительной, журчащей Вислы. От влажной земли тянуло запахом навоза, перепревшей травы. Схватывался мокрый липкий снежок. Ночь провели спокойно, спали, склонив лица к винтовкам. Но чуть где шум — встряхивались, смотрели во тьму, ощущая прилив крови к голове.
И следующий день прошёл тихо. За лесом с поля убирали тела: пластуны привязывали к ним верёвки, а из леса — тянули. Хотели за день захоронить всех, но погибших оказалось до чрезвычайности много.
Ждали обещанной артиллерии, и она через два дня прибыла, но без снарядов.
Ждали снаряды и вели по притихшему противнику, который несомненно что-то выжидал, беспокоящий огонь из винтовок и пулемётов. Немец не сразу, но отвечал, и весьма жёстко — наши затихали. Приказ о наступлении полка уже был на руках у Асламова, однако без артиллерии об атаке не могло быть и речи. Приезжал на позиции какой-то седовласый, полный генерал, и Василий Охотников слышал, как он кричал в землянке на полкового командира: