Рок
Шрифт:
Каюк соскользнул на пол, схватил закатившуюся под стол и, к счастью, не успевшую прожечь дорогой ковер сигарету и вернулся в кресло.
Марафет придирчиво следил за его судорожными движениями, потом вдруг усмехнулся и сказал:
– Ладно, Володенька, не дергайся. Думать надо, а не суетиться.
Каюк кивнул, и Марафет продолжил свои рассуждения:
– Компьютер принял ставки, и я пролетел на пятьдесят миллионов долларов… Да я таких денег сроду не ставил, что я - вовсе, как ты говоришь, спятил?
– Он посмотрел на Каюка.
– Слышь, как там называются эти, взломщики, что ли, которые в чужие компьютеры влезают?
– Хакеры!
– с готовностью первого ученика выпалил Каюк.
– Ишь, блядь, хакеры!
– Точно, Георгий Иваныч, - подтвердил Каюк, - и к бабке не ходи.
– Да. Но ты понял, что в этой истории самое интересное?
Каюк пожал плечами, преданно глядя на шефа.
– Вот то-то и оно. А самое интересное, что никто этих денег себе в рыло не отправил. Эти пятьдесят лимонов распределились между теми, кто выиграл. И все эти выигравшие получили по чуть-чуть. Значит, цель была другая… Ты что, до сих пор не понимаешь, что произошло?
– Ну-у… В общем…
Марафет обреченно махнул рукой, и Каюк замолчал.
– Смотри. Этот, как его… хакер залезает в мой счет и… Падла, он ведь в мой счет влез! Ненавижу компьютеры! Попробовал бы он в мой сундук влезть или в банковский депозитный сейф!
Марафет вздохнул и начал снова:
– Хакер залезает в мой счет и от моего имени ставит на провальных бойцов. Значит, сам он никакой выгоды не имеет. Я теряю хорошие деньги, очень хорошие, даже - огромные. И все. Значит - цель была именно опустить меня на бабки. Только опустить, а не присвоить их. Такое может позволить себе только очень богатый человек. Вариант бескорыстного хулиганства я не беру в расчет. Хакера можно вычислить, и поэтому вряд ли кто-нибудь из этих маменькиных сынков пошел бы на такой риск ради спортивного интереса. Тут ведь и грохнуть могут. Так, дальше. Тот, кто это сделал, не боится. Значит, это не только богатый, но и смелый человек, уверенный в себе.
Каюк начал улавливать ход мыслей Марафета и кивнул уже с пониманием.
– А это значит, что кто-то роет под меня. Кто-то из таких же, как я. Ты понял?
Марафет без особой надежды взглянул на Каюка. Но Каюк все понял и ответил:
– Да, Георгий Иваныч, я понял. И это значит, что этот неизвестный хакер…
– Забудь про хакера. Ему просто дали денег. Мы его, конечно, найдем, но не это главное.
– Я понимаю. Так вот, этот человек знает, что ответ будет обязательно. И он уже готов к действиям. Это нужно иметь в виду.
– Конечно. Ну что же… В общем, ситуация ясна. В первую очередь нам нужно узнать, кто этот хакер, как он смог влезть ко мне и вообще откуда он взялся. А главное - на кого он так ловко сработал. Дальше придется действовать по ситуации. Сообщи всем, повторяю - всем без исключения, что в наше дело пытаются влезть. Пусть примут меры. Про эти деньги не говори никому, ни одной живой душе, достаточно того, что об этом знаем мы с тобой.
Каюк кивнул.
– Найди мне этого хакера. Нанимай кого угодно, хоть сто других хакеров, но представь его мне на блюдечке. Живого! Денег не жалей. Я чувствую, что начинаются очень серьезные дела, и поэтому все силы надо направить на поиски взломщика. Повторяю - живого. И запомни, эти пятьдесят миллионов - херня. Я их верну. А вот то, что за всем этим кроется, вот это и есть настоящий геморрой. Причем очень крупный.
Марафет внимательно посмотрел на Каюка и сказал:
– Все, иди.
Каюк встал и, не говоря ни слова, вышел из кабинета.
Марафет проводил его взглядом и пробурчал:
– Хакер, бля… Ладно, разберемся.
С тех пор, как команда Знахаря приехала в Нью-Йорк, Вадику ни разу не удалось вдоволь побродить по великому и странному городу, соединяющему в себе все лучшее и все худшее всех городов мира.
И вот, наконец, через два дня после того, как по распоряжению Знахаря он с большим удовольствием и не без злорадства похозяйничал в финансовом хозяйстве Марафета, уменьшив один из его банковских счетов на полсотни миллионов, Знахарь смилостивился и отпустил Вадика, как выразился Костя, в увольнение.
Вадик, как всякий уважающий себя исследователь, решил погрузиться в американскую жизнь полностью и отказался от предложения Риты, которая хотела отвезти его на Манхеттен в своей машине. Небрежно махнув рукой, он пешком отправился на остановку автобуса, где под жарким полуденным солнцем томились две молодые загорелые девчонки, седая леди неопределенного, но почтенного возраста, прижимавшая к иссохшей груди собачку, и какой-то работяга в униформе электрической компании.
Автобус, подкативший к остановке через каких-нибудь полчаса, дизайном напоминал о безвозвратно ушедших благословенных пятидесятых годах, но выглядел так, будто только что сошел с конвейера. В салоне работал кондиционер, и, устроившись у окна, Вадик долгие полтора часа наблюдал американские пейзажи, а также ту самую двухэтажную Америку, которую в свое время описали Ильф и Петров.
Наконец автобус добрался до Бэлт Парквэй и покатил по берегу вдоль Бруклина, в котором жили, рождались и умирали русские, которые никогда не были и так никогда и не станут американцами. Когда автобус проезжал под мостом Верезано, Вадик, как и сотни тысяч людей до него, открыл рот и не закрывал его до тех пор, пока это достижение человеческого технического гения не осталось позади. Вадику пришло в голову, что под этим мостом вполне могли уместиться все мосты Петербурга, и от этой мысли он поначалу пришел в восторг. Но, вспомнив штучную работу Охтинского моста, который вернул теперь свое старое имя и снова назывался мостом Императора Петра Великого, хмыкнул и, как нормальный питерский шовинист, подумал, что хоть Верезано и потрясает своей невероятностью, Охтинский все равно лучше.
Успокоившись при этой мысли, Вадик засунул в рот очередную резинку и, посмотрев в сторону Бруклина, решил, что там ему наверняка нечего делать, потому что уж больно безрадостными были эти пятиэтажные американские трущобы, кое-где перемежавшиеся трехэтажными кондоминиумами, то есть - теми же многоквартирными постройками. И жили в них такие же, как и в далекой России, Марьи Васильевны и Ревекки Моисеевны.
Наконец автобус въехал на Манхеттен и остановился недалеко от Бэттери парка. Двери зашипели и открылись, и Вадик вышел на твердую землю острова, удивительно напоминавшего Васильевский. Основное сходство было в продольном расположении авеню, сразу же напоминавших о Большом, Среднем и Малом проспектах, и множестве стрит, нарезавших длинный, как селедка, Манхеттен на поперечные дольки. Стритов было за двести, и этим Манхеттен, конечно же, перещеголял Васильевский остров. Зато на Васькином даже за Двадцать четвертой линией не было никаких трущоб, а также всяких там Гарлемов, по которым белому человеку было, по слухам, ходить небезопасно.
Оглядевшись и почувствовав некоторую приподнятость духа, вызванную пребыванием в легендарном Нью-Йорке, Вадик направился к берегу, невольно повторяя маршрут Знахаря, когда тот точно так же осваивал американскую землю. Выйдя к воде, он уселся на каменную скамью и, так же, как десятки миллионов его предшественников, устремил взгляд на торчавшую посреди залива позеленевшую от времени и сырости Статую Свободы, стоявшую к нему спиной.
День был теплым, но с океана сквозило, и, посидев минут десять и не найдя в этом занятии ничего интересного, Вадик поднялся и, непочтительно повернувшись к Великому Атлантическому океану задом, направился в каменные джунгли, высившиеся перед ним. Конечно же, современный продвинутый питерский мальчик Вадим не пялился на небоскребы, как деревенский пентюх на здание ГУМа, но впечатление оказалось неслабым, и он все-таки испытал стандартный культурный шок, который, впрочем, через каких-то полчаса бесследно прошел.