Роккаматио из Хельсинки

Мартел Янн

Джек дарит мне пестрядевую рубашку. Пару дней назад я преподнес ему букинистическое издание «Плодородного моря» Йокио Мишимы, и он все искал, чем бы отдариться. С болезнью сына Джек неузнаваемо изменился. На работе взял большой отпуск, но очень сомнительно, что вернется вообще. Мысли и чувства его обращены к иному. Равновесие его все так же шатко. Он полон тревоги. Джек спрашивает о моих планах. Отвечаю уклончиво: мол, куда-нибудь съезжу, потом вновь за учебу. Больше меня волнует егобудущее.

— Ну как?

— Пока… (пауза)…нет…

Выгуливаю Джорджа X. Наши прогулки мне нравятся —

бесцельность обретает смысл. Терпеть не могу, когда хозяева общаются с любимцами, точно с людьми, но вдруг ловлю себя на том, что сам беседую с существом, у которого мозг размером с лимон. Пес утратил былую игривость. Поджав хвост, вяло обнюхивает кусты и столбики. По-моему, он отощал. Бросаю палочку. Джордж X. провожает ее взглядом, не двигаясь с места. Спрашиваю Мэри, отчего пес такой квелый. Глянув в его блестящие черные глаза, она достает лакомство:

— Плохо ест. Послушай, псина, хватит нам одного больного. На!

Мэри бросает лакомство. Пес уныло хрумкает. Я улыбаюсь. Потом ухожу в подвал поплакать.

— Как дела?

— Я… (пауза)…придумал… — Пауза. — Позже…

Битлы играют «Жизнь в честь мистера Кайта». Слушаю. Альбом «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера» начинается заново. Пульс сто шестьдесят. Давление шестьдесят на тридцать. Он при смерти. Задремывает.

Джордж X. приладился лежать рядом с хозяином, но так, чтобы его не тревожить. Пес тихонько скулит. Губы и ноздри Пола слегка посинели. Зову сиделку.

— Цианоз, — говорит она. — В смысле, недостаток кислорода в крови.

— В смысле, ПЦП?

Сестра кивает.

О, господи. На круги своя. Все понапрасну, лишь затянувшаяся мука.

На листке что-то накарябано, однако ни слова не разберу.

Силы иссякли: он безмолвен и недвижим. Лишь изредка моргает. Три часа назад ему вкололи морфий.

— Пол… это я…

Дрогнули веки.

Низко склонившись, касаюсь его уха. Чуть потираю мочку. Кажется, ему приятно. Ватной палочкой чищу ухо — снаружи и очень осторожно внутри. На головке желтоватая сера. Его губы дрогнули в подобии улыбки.

— Не волнуйся, — шепчу, — я быстро.

Он силится что-то сказать. Но нет дыхания, чтоб породить слово. Натужно кривятся губы, и вот чуть слышно доносится:

— Две…

Наверное, две тысячи первый.

Прихожу ежедневно. Мэри говорит, временами ему лучше — раз даже сел в кровати и немного поговорил. Но этих мгновений я не застаю. Спрашиваю, не просил ли он что-нибудь мне передать. Нет, ничего.

На седьмой день около трех ночи Джордж X. заходится лаем. Мэри, задремавшая на кушетке, тотчас просыпается. Через минуту в комнате сиделка (час назад она заглядывала), Джек и Дженнифер. Оскалившись, Джордж X. стоит враскоряку — хвост палкой, на загривке шерсть дыбом — и бешено лает. Такого лая от него никто не слышал.

На очереди шестьдесят третья глава о Роккаматио. Год, когда застрелили Кеннеди, когда на улицах плакали люди. Год моего рождения.

Меня извещают по телефону. По отдельности слова обычны, но все вместе вышибают дух. Сломя голову мчусь к Этси.

Сижу в коридоре перед комнатой Пола. В доме тишина. Кто-то берет меня за плечо. Сиделка. Дружелюбная, толковая женщина лет пятидесяти с хвостиком. Подсаживается рядом.

— Сочувствую вам.

Не откликаюсь.

— Вчера часов в десять вечера ему полегчало. Пару минут мы поговорили. Он попросил кое-что записать и передать вам. Надеюсь, все расслышала верно, потому что говорил он, знаете, не очень внятно.

Она отдает мне аккуратно сложенный листок.

Отчего-то

меня удивляет ее почерк: округлые буквы, точки над «ё» и черточки над «т». Каллиграфия. Сам-то я пишу, как курица лапой.

— Пусть это останется секретом, хорошо? — говорю я.

— Конечно.

Она встает и секунду молча смотрит на меня.

Потом вдруг легонько гладит по голове:

— Бедный ты, бедный.

2001 — После сорока девяти лет правления умирает королева Елизавета II. Её царствование знаменует собой невероятный индустриальный рост и повышение материального благосостояния. Пусть в чём-то зашоренная и бредовая, вторая Елизаветинская эпоха стала наисчастливейшим временем.

Извини, лучше не придумал. Рассказывать тебе.

Пол.

КАК Я СЛУШАЛ СОЧИНЕНИЕ АМЕРИКАНСКОГО КОМПОЗИТОРА ДЖОНА МОРТОНА «РЯДОВОЙ ДОНАЛЬД ДЖ. РЭНКИН, КОНЦЕРТ ДЛЯ СТРУННЫХ С ОДНОЙ ДИССОНИРУЮЩЕЙ СКРИПКОЙ»

Молодым человеком (я и сейчас не стар: мне двадцать пять, а рассказ мой об октябре прошлого, 1988 года) я приехал в Вашингтон, дистрикт Колумбия, навестить старого школьного друга. Прежде в Соединенных Штатах бывать не доводилось. Товарищ мой служит в отделе менеджмента и консалтинга бухгалтерской фирмы «Прайс Уотерхаус», работающей с авиакомпаниями. Парень он смышленый (в Гарварде закончил Школу управления имени Джона Ф. Кеннеди) и хорошо зарабатывает. Суть в том, что весь день он был занят по службе, погода же стояла теплая и солнечная, и я в одиночку гулял по Вашингтону. Бродил там, где здания, имеющие собственный почтовый индекс, занимают целый квартал, и все ноги собьешь, пока доберешься до их монументального парадного входа, где даже зелень лужаек излучает самонадеянность, ибо лишь чрезвычайно уверенная в собственной значимости нация позволит себе необъятные газоны в центре города, где много чего интересного и достойного восхищения.

Затем переместился на окраины, что кое-кто счел бы рискованным. Несколько дней кряду углублялся в районы, вовсе не предназначенные для праздных глаз. Бродил по улицам и переулкам без всяких исторических особенностей. Заходил в угловые магазинчики и харчевни. Изучал витрины и автобусные павильоны, газетные стенды и объявления на столбах, неухоженные дворы с мусорными курганами и граффити на стенах, потрескавшиеся тротуары и развешанное в окнах белье. На парковой скамейке говорил о политике с бомжем, чьи пожитки уместились в магазинной тележке. Отведя взгляд от купола Капитолия, парившего, точно воздушный шар, увидал дохлую крысу. Все казалось интересным, потому что было частью Вашингтона, нового и незнакомого. Для богатого и влиятельного города, в некотором роде мировой столицы, в нем чересчур много ветхости. Похоже, божеский вид целых районов отложен на завтра, подобно решениям делать зарядку или сесть на диету.

Однажды по пути домой взгляд мой зацепил вывеску, дугой изгибавшуюся на витринном стекле: ТЕАТР МЕРРИДЬЮ. Кое-какие буквы соскоблили, остались лишь их контуры. Читалось: ТЕ Р МЕР И Ю. В нижнем левом углу витрины виднелась картонка с красно-белой надписью: «ЦИРЮЛЬНЯ МЕЛА». Сквозь стекло я разглядел два парикмахерских кресла, стоявшие в помещении, которое, видимо, некогда принадлежало театру. В одном сидел негр, другой чернокожий (Мел?) его подстригал. Похоже, театр сгинул. Однако справа от двери висел прозрачный ящик, из которого выглядывал листок. Признак жизни? Я подошел ближе.