Роковая монахиня
Шрифт:
Слезы непрерывно катились из ее глаз, падали на грудь, затем на платье, потом на выглядывавшие из-под платья ноги. Было бы невозможно перечислить всех тех, кто сейчас шел к алтарю так внешне спокойно и обыденно, будто выполнял привычное упражнение; но среди них был и человек с хитрой физиономией, который до этого так энергично выставлял свой ключ навстречу лунному свету и которого я случайно увидел еще перед тем, как заснул.
Несмотря на монотонный гул органа, с момента моего пробуждения мне казалось, что у меня за спиной на алтаре раздается какое-то шипение. Теперь я оглянулся и заметил там высокого, одетого во все белое человека, который непрерывно шептал проходившей мимо и останавливающейся перед ним очереди: «Возьмите и ешьте! Возьмите и ешьте!» Это был неописуемо грациозный человек: стройная, изящная фигура, одухотворенный профиль, греческий нос. Темные, гладко расчесанные волосы падали на виски, уши и шею; прозрачный юношеский пушок покрывал щеки и подбородок. Но на его руках я заметил кровь. Он стоял в крайнем левом углу алтаря и людям, которые
Я уже сказал, что пока все было нормально: люди во главе с женщиной с мечом в груди проходили через алтарь с левой стороны, чтобы вернуться затем по правой стороне снова к своим местам на скамейки. Но что было на правой стороне? Там стояло подобие человека — скорее мифическое создание, чем человек, — в черной рясе протестантского проповедника, с какими-то четырехугольными планками или брыжами на груди, за которыми виднелась заросшая до черноты волосами шея. Сзади одежда проповедника расходилась, и оттуда высовывался черный, похожий на обезьяний, закрученный хвост такой внушительной длины, что он, перекрывая длину алтаря, постоянно соприкасался со спиной несшего на левой стороне службу человека в белом. Снизу торчали копытообразные ноги, а голова была покрыта буйной растительностью; желтая, изборожденная морщинами физиономия, в сочетании с курносым носом, мало чем уступала в уродстве лицу немецкого профессора. Очки в золотой оправе дополняли эти, казалось, пропитанные раздражением и ожесточенностью черты.
Странным было то, что этот субъект почти зеркально повторял те же движения и жесты, которые делал его визави в белом на другой стороне алтаря. Он держал в руке черный кубок, из которого давал пить стоявшим, как и напротив, в очереди к нему. При этом он горланил хриплым голосом, обращаясь к каждому становившемуся перед ним на колени: «Возьмите и пейте!» И всякий раз он пропускал кубок сзади себя, мимо своего зада, чтобы поднести его затем следующему в очереди. Однако что за общество стояло на этой, правой стороне? Необычайное и совершенно непохожее на то — с другой стороны алтаря! Впереди всех стоял человек с длинным носом и запавшим подбородком, с треуголкой на голове; на тощем теле болталась французская униформа а-ля Луи XV с завернутыми рукавами красного сюртука, на боку висела шпага, в правой руке была клюка и в довершение всего слева, под мышкой, торчала флейта. Он все время держал голову на бок, имел очень внушительный вид и, казалось, точно знал, что он делает. Был здесь элегантный, хлыщеватый молодчик в испанском костюме — трико почти до бедер, короткие широкие штаны, стеганый, похожий на панцирь, камзол, на нем обшитый золотом короткий плащ а-ля Филип II, туфли с пряжками и бархатная шляпа со страусовым пером. Лицо было немолодое, но все еще сохраняло на себе печать ветрености. Держа в правой руке обнаженную, богато украшенную шпагу, он быстро взбежал по трем ступеням к алтарю, пританцовывая и весело напевая «Шампанское искрится в бокалах» из Моцарта, в благосклонной готовности принять участие в церемонии чернохвостого проповедника. Среди женщин я заметил одну даму в белом греческом одеянии с золотыми оборками, с открытыми, украшенными золотыми браслетами руками и обольстительно полуобнаженной грудью; на ее белокурой изящной головке была надета королевская диадема, в руке она держала лиру. Своим веселым, почти фривольным поведением эта дама представляла собой полную противоположность светловолосой рыдающей женщине на другой стороне алтаря. Здесь было еще много удивительных типов, как казалось, представителей всех времен и народов. Был в этой очереди некто в длинной, волочащейся по земле, темной магистерской мантии, под беретом — серьезное, мрачное лицо погруженного в размышления схоласта, под мышкой — таинственная книга с египетскими письменами; он безмолвно шествовал в очереди с потупленным взором. Сразу за ним шла молодая девушка с мягким, кротким выражением лица, которая несла в тазу отрубленную бородатую голову; судя по всему, это была голова мыслителя. Девушка улыбалась и, казалось, была поглощена какими-то веселыми мыслями. Однако, бесспорно, наиболее выдающейся фигурой во всей этой очереди был приземистый, кряжистый человек с круглым, гладковыбритым лицом и бычьей шеей, в, черном одеянии проповедника, который шел с гордо поднятой головой и самоуверенной миной, левой рукой он держал Библию, правой — монахиню; это вообще была единственная пара во всей очереди.
Выше я уже говорил: пока все было нормально. Оно бы было и дальше все в порядке; левая очередь выходила с алтаря справа, правая — слева, чтобы возвратиться таким образом на свои скамейки. Однако что будет, если эти две процессии столь противоположного характера встретятся за алтарем? А они должны были встретиться! К сожалению, я пропустил момент этой встречи. Целиком погруженный в разглядывание наиболее интересных представителей, особенно правой очереди, я вдруг услышал взрыв резкого, хриплого смеха. Я обернулся и увидел чернохвостого человека, который на правой стороне потчевал свою очередь сомнительным напитком из кубка, смотревшего со злорадной гримасой на другую сторону, где кроткий человек в белом стоял бледный и застывший как мертвец. Шедшие во главе обеих процессий, встречаясь за алтарем, мерили друг друга подозрительными взглядами. В этот момент потухли все свечи. Густой сернистый дым распространился по всему помещению; убаюкивающее гудение органа внезапно оборвалось пронзительным аккордом, будто кто-то рубанул топором по органным трубам. Возникла страшная суматоха; я слышал звуки падения тяжелых тел, удары металлических предметов, звон канделябров и ключей, женские вопли, ядреные мужские ругательства, смех и крики. И среди этого адского шума насмешливый хриплый голос, принадлежавший, по всей видимости, чернохвостому, орал почему-то уже с характерным еврейским акцентом: «Да, да! Возьмитэ и ешьтэ! Да, да! Возьмитэ и пейтэ!» Отчасти из страха быть убитым в этом бедламе, отчасти из-за невозможности дышать дольше удушливым воздухом, я стал на ощупь пробираться в темноте к выходу, который, как я помнил, был справа. Проходя мимо медной кропильницы, я снова задел ее, получив на прощание гулкое «Свинхам!», и благополучно выбрался наружу.
На дворе все еще была ночь, но на востоке уже занималась заря. Я торопливо зашагал по улице, которая, как мне казалось, должна была быстрее всего вывести меня из деревни. Я прошел мимо одного освещенного окна: было видно, как пекари уже засовывали в печь на длинных деревянных лопатах тесто; я был рад, что наконец снова находился в человеческом обществе, однако поспешил поскорее оставить деревню и после многочасового марша очутился в небольшом местечке безобидного вида с симпатичными людьми, открытыми всюду дверями и малопримечательной церковью, но зато прекрасным трактиром, где я не замедлил подкрепиться.
Неделю спустя — прибыв тем временем в окружной центр — я прочитал в ведомостях следующее извещение:
«Прошлой ночью местной церкви был нанесен ужасный ущерб. Статуи святых и отцов церкви были сброшены со своих постаментов, поломаны их символы, отбиты руки и ноги и т. д. Поскольку относительно легко доступная кружка с пожертвованиями для бедных осталась нетронутой, а также не были похищены другие ценные предметы, все совершенное представляется актом вандализма и моральной развращенности. Подозрение падает на бродячего подмастерья, который поздно ночью пришел в деревню и покинул ее на рассвете в направлении к ***. Настоятельная просьба проявить бдительность. Подмастерье, более подробное описание которого отсутствует, в случае поимки подлежит задержанию и выдаче местным властям.
Община Цинсбум, земский суд Пинцбах.
Бургомистр (дата)»
Густав Мейринк
Внушение
23 сентября
Итак, моя система готова, и я уверен, что у меня не может появиться чувство страха.
Этот шифр не может разгадать никто. Совсем неплохо, если все заранее точно продумано и по возможности соответствует современному уровню науки.
Это должен быть дневник для меня одного, никто, кроме меня, не будет в состоянии прочитать его, и сейчас я могу без опаски записывать в него все, что сочту нужным для самоанализа. Просто тайника недостаточно, случайность может сделать тайное явным.
Именно самые укромные тайники и являются наиболее ненадежными. Как все-таки бессмысленно все то, чему нас учили в детстве! Но с годами я научился, как смотреть в корень вещей, и знаю совершенно точно, что надо делать, чтобы во мне не могло появиться и следа страха.
Одни говорят, что совесть есть, другие отрицают это; в результате для тех и других возникает проблема и повод для спора. А насколько проста правда: совесть и есть, и нет — в зависимости от того, верят ли в нее. Если я верю в существование совести во мне, я внушаю себе это. Все вполне естественно.
Странно при этом только то, что, если я верю в совесть, она в результате этого не только появляется, но и оказывается в состоянии самостоятельно противиться моим желаниям и воле…
Противиться? Странно! Стало быть, мое «Я», которое я себе воображаю, противопоставляется тому «Я», с помощью которого я сам себе его создал, и играет при этом довольно независимую роль…
Собственно говоря, с другими вещами, кажется, дело обстоит так же. Например, иногда мое сердце начинает биться сильнее, если кто-то в моем присутствии говорит об убийстве, хотя я уверен, что они никогда не смогут напасть на мой след. В таких случаях я ни в малейшей степени не пугаюсь — я знаю это совершенно точно, поскольку слежу за собой слишком внимательно, чтобы не заметить этого, и все же чувствую, что мое сердце бьется быстрее.
Идея с совестью и в самом деле самое дьявольское из того, что когда-либо придумывали священники.