Роковая монахиня
Шрифт:
Самое жуткое в его поведении было то, что он, по всей видимости, боролся с какими-то химерическими представлениями, как с реальной силой, и поэтому я призвал госпожу Бланку к тому, чтобы она сначала попробовала употребить все свое влияние на мужа.
„Влияние? — горестно переспросила она, и слезы выступили у нее на глазах. — Влияния моего не хватает даже на то, чтобы он позволил мне вызвать врача“.
Чтобы как-то помочь бедной женщине, я на следующее утро поспал к Андерсу врача, моего друга доктора Энгельхорна. Но архитектор пришел от этого визита в бешенство, и Энгельхорну пришлось немедленно отступить.
Как раз в это время я должен был срочно уехать, поскольку мне нужно было посмотреть архив замка Пернштейн из-за одного важного документа. Прошло несколько дней, пока я нашел этот документ, но во время поисков я натолкнулся и на другие,
„О, доктор, архивариус! — воскликнул он, увидев меня, — очень рад, действительно, чрезвычайно, и приветствую вас от имени науки!“ Андерс говорил много и громко, чем привлекал внимание десяти-двенадцати посетителей, сидевших в саду. Пока я пил четвертинку южно-моравского вина, он выпил три, и только когда уже начало смеркаться, мне удалось уговорить его отправиться домой.
Мы шли вдоль реки и сквозь наполнявший долину туман видели перед собой огни мельницы, когда Андерс наконец начал говорить о том, что все время, как я заметил, занимало его мысли: „Наконец я знаю, чего она хочет“.
„Да бросьте вы все время „она“, — возмутился я, — как будто вы имеете дело с реальным человеком!“
Андерс посмотрел на меня и не понял моего возмущения, настолько он уже был во власти своих мыслей.
„А знаете ли вы, что происходит на моих глазах? Это ужасно. Она завладела моей женой!“
„Как это прикажете понимать?“
„Она завладела моей женой, и на моих глазах происходит превращение. Это началось с глаз, в них появилось какое-то чужое, вкрадчивое выражение, с которым она следила за мной, за каждым моим движением. Когда я что-то говорил, тогда в этих страшных глазах вспыхивало нечто вроде издевки. Но потом стала изменяться и фигура. Моя жена была меньше ростом и полнее, женщина, которая сидит сейчас рядом со мной за столом, спит в одной спальне или делает вид, что спит, потому что она наблюдает за мной, опутывает меня. Она убила мою жену и вошла в ее тело, чтобы быть совсем близко ко мне, и в тот день, когда она полностью сравняется с картиной на стене, она целиком завладеет мной. Но я твердо решил опередить ее“.
Я с ужасом понимал, что нервное расстройство Андерса продвинулось настолько, что уже можно было говорить о психическом заболевании. Нужно было, не откладывая, принимать срочные меры. На следующий день я вместе со своим другом доктором Энгельхорном как раз ломал голову над тем, чем можно было помочь бедной женщине, когда госпожа Бланка явилась ко мне сама. Она выглядела очень измученной, бледной, с запавшими глазами и сильно похудевшей, отчего казалась выше ростом.
„Я все знаю, сударыня“ — сказал я.
Тут она начала плакать.
„Ах, что вы можете знать. Вы даже не можете себе представить, как я страдаю. Моя жизнь превратилась в ад. В моем случае это не просто фраза, а горькая правда. Я больше этого не выдержу; мой муж совершенно изменился, я ясно вижу, что у него отвращение ко мне. Он непрерывно следит за мной, я постоянно чувствую на себе его страшные взгляды, и создается впечатление, будто он ждет от меня чего-то плохого. Иногда он внезапно и со свирепым выражением лица оборачивается, словно думает, что я крадусь за ним. При этом он почти ничего не говорит, и если я с ним заговариваю, то отвечает так, будто каждое слово — западня. А когда я пытаюсь узнать причину его странного поведения, он так жутко смеется… И вот вчера вечером — его не было всю вторую половину дня, и пришел он домой немного подвыпивший, — когда я уже собиралась раздеваться, он неожиданно встал позади меня. Перед этим он был в своей комнате, и через стеклянную дверь я видела, что он листал и читал какую-то тетрадь. Но тут он вдруг оказался позади меня. Он подошел совсем беззвучно и, когда я обернулась, схватил меня за шею и сказал: „Красивая шея и уже раз перерезана“. Здесь я испугалась и спросила, что он имеет в виду. Но он лишь засмеялся снова так страшно и показал на старую картину, которая висит в нашей спальне: „Спроси у нее или лучше спроси у себя самой!“ Я всю ночь не могла заснуть и все думала об этих странных словах. А утром встала и пошла в его комнату, чтобы взять тетрадь, которая, как мне казалось, каким-то образом была связана с изменением в его поведении. Она еще лежала на письменном столе и была почти полностью исписана моим мужем. Я вспомнила, что он делал записи в эту тетрадь последние недели, причем в странной спешке, часто как бы испуганный и такой раздраженный, что каждый шорох, раздававшийся рядом с ним, выводил его из себя; я бы дорого дала за то, чтобы узнать, какая это работа его настолько захватывала и волновала. Но когда я собралась читать, то охвативший меня страх не дал открыть эту тетрадь, потому что я… ну потому что я боялась узнать что-то ужасное. Поэтому я принесла ее вам и прошу вас прочитать записи моего мужа, а потом сказать мне, что нужно делать дальше. Сообщите мне из того, что там написано, столько, сколько вы сочтете необходимым“.
С этими словами она передала мне эту тетрадь, которую я сейчас вручаю вам, господин следователь. Вы найдете здесь в высшей степени поразительные записи, и я, полагаясь на вашу проницательность, надеюсь, что вы сможете разобраться в этой истории, которая мне после прочтения тетради кажется еще более запутанной. [9]
Мы с доктором Энгельхорном попытались развеять тревогу госпожи Бланки, и, хотя мы были убеждены, что опасность очень близка, мы изобразили дело так, будто ей нечего бояться. После того как мы обещали ей прочитать записи ее мужа и сообщить ей об этом на следующее утро, она в какой-то степени успокоенная ушла домой. И это было непростительной ошибкой.
9
Мы поместили записи Ганса Андерса в начале этого рассказа.
Отсутствие у ее друзей чувства ответственности, должной решимости энергично действовать стоило бедной женщине жизни. Вот так оно и бывает с нами, людьми, — мы ясно видим опасность, но оказываемся не в состоянии вовремя ее отвести.
Коща мы, доктор Энгельхорн и я, прочитали тетрадь, мы посмотрели друг на друга.
„Он сумасшедший,“ — сказал я.
Но доктор Энгельхорн весьма своеобразный человек. Хотя он и является представителем точной науки, он тем не менее сохранил в себе какое-то суеверное отношение ко всякого рода „ночным состояниям“ человеческой души. Он имеет обыкновение цитировать при каждой возможности: „Есть много, друг Горацио, чего неведомо и нашим мудрецам“, и когда медицинская наука оказывается перед какой-либо загадкой, то нет человека, который бы радовался этому больше, чем доктор Энгельхорн.
Поэтому я не удивился, когда он с сомнением посмотрел на меня.
„Сумасшедший? Не знаю, могу ли я стобой согласиться. На меня он такого впечатления не произвел. Существуют состояния, которые предельно похожи на безумие, но тем не менее не являются им. Чтобы тебе это объяснить, мне пришлось бы…“
„Но если это не безумие, тогда что это?“ — прервал я его.
Доктор Энгельхорн только пожал плечами: „Этого я не знаю“.
Эта беседа, господин следователь, состоялась поздно вечером. А утром я узнал, что госпожа Бланка убита. Что предшествовало этому страшному злодеянию, мы сможем узнать только от самого Ганса Андерса. Мы лишь можем предполагать, что, решившись на убийство, он хотел освободиться от преследовавшего его призрака, и это вполне согласуется с уничтожением картины. Дело суда решить, не должен ли последнее слово в этой странной истории сказать все же психиатр».
Таковы были показания архивариуса доктора Хольцбока.
Загадочное дело Ганса Андерса два дня спустя получило в результате смерти архитектора своего рода завершение. Его нашли в камере следственной тюрьмы в сидячем положении, спиной он опирался на стену, левая рука была прижата к сердцу, правая — висела перекрученная таким странным образом, что тюремный врач, осматривая ее, недоуменно качал головой. Он установил, что рука имела многочисленные переломы и вывихи, будто она была раздавлена страшной силой. Однако в качестве истинной причины смерти тюремный врач признал паралич сердца, наступивший в результате внезапного испуга.