Роковая монахиня
Шрифт:
Так оно и случилось в следующий раз. Торопливо и испуганно растолкал я жену, и мы сели рядом, застыв в напряженном ожидании. И вот снова прозвучал крик, пронзительно и совершенно отчетливо — с улицы.
— Слышишь?.. Сейчас, сейчас…
Но жена зажгла свечу и посветила мне в лицо.
— Господи, как ты выглядишь! Но ведь ничего нет. Я совсем ничего не слышу.
Я был настолько вне себя, что закричал на нее:
— Да замолчи… а теперь… теперь они бегут вниз по улице.
— Ты делаешь мне больно, — воскликнула жена, потому что я так сжал ее руку, будто хотел убедить ее с помощью силы.
— Ты ничего не слышишь?
— Ничего! Совсем ничего!
Я опустился на подушку, покрытый потом, обессиленный, как после тяжелой физической работы, и неспособный дать какой-либо вразумительный ответ на тревожные вопросы жены. Под утро, когда она снова заснула, мне стало ясно, что я должен делать, чтобы сохранить рассудок. Совершенно невозмутимым и благоразумным поведением
Я тихо поднялся, вышел наружу и остановился у подъезда дома. По нарастающей внутри нервной дрожи я понял, что решающий момент приближался. Укрывшись в углублении подъезда, я ждал; мне потребовалось собрать все свое мужество, но я был полон решимости прекратить мои ночные мучения, обнаружив причины, вызывавшие их. В двадцати шагах от меня горел газовый фонарь и давал достаточно света, чтобы хорошо видеть часть улицы перед моим домом. Какой-то молодой человек, который, видимо, слишком много выпил, прошел по той стороне улицы к расположенному напротив дому, где остановился и после нескольких неудачных попыток открыл наконец входную дверь. Я слышал еще, как он шумел в передней и поднимался по лестнице. Затем снова стало тихо. И вдруг тишину прорезал крик. Я судорожно вжался в глубокую тень и схватился за ручку двери, холодный металл которой я отчетливо ощущал. Отчаявшись, вне себя от страха, я хотел бежать. Но, хотя дверь подъезда была не заперта, я не смог ее теперь открыть. И в этот момент послышался топот множества бежавших по улице людей, что-то пролетело мимо меня. Я не успел определить, тень ли это или человек. Когда эта фигура была рядом со мной, она оказалась невесомой, но сразу вслед за этим появилось полное впечатление ее телесности: это была женщина, которая стремглав бежала вниз по улице в длинном развевающемся одеянии, которое она, чтобы лучше было бежать, подобрала руками. За ней, всего в нескольких шагах, мчалась целая толпа мужчин в странных нарядах, явно не соответствовавших нашему времени. С ними повторилась та же самая история: пролетев мимо как призраки, они затем, казалось, превращались в реальных существ. Не знаю, какое безумие охватило меня и заставило побежать за ними. Это было, по-видимому, сродни безумию битвы, тому безумию, которое сильнее страха и которое бывает лишь во сне. Я видел перед собой только погоню: женщину впереди, а за ней толпу мужчин. Мне казалось, что я бегу уже очень долго, но тем не менее не испытывал никакой усталости. Неожиданно женщина пропала, я успел еще увидеть, как беспорядочно засуетились преследовавшие ее мужчины, а затем все будто растворилось во тьме ночи. К своему удивлению, я обнаружил, что стою перед дощатым забором, которым были обнесены руины иезуитской казармы. У входа была прибита табличка с надписью: «Посторонним вход на территорию запрещен!» Я распахнул дверь и ворвался внутрь. Там, совсем близко от входа, прислонившись к балке, стоял ночной сторож и, когда неожиданно увидел перед собой меня, поздоровался, гордый тем, что мое внезапное появление не застало его врасплох. Он собрался с духом и хотел было уже доложить мне как положено, но я не дал сказать ему ни слова:
— Вы не видели женщину? Только что… на ней было такое длинное серое одеяние, которое она держала, подобрав руками… она вбежала сюда!
— Я ничего не видел, господин архитектор, совсем ничего.
— Но не могла же она, черт возьми, сквозь землю провалиться! Уж не спали ли вы… с открытыми глазами?
Сторож был очень обижен моими подозрениями и горячо заверил, что он не спал и все-таки ничего не видел. Тут я принялся искать сам. Я облазил все кругом, заглянул во все уголки двора и проверил все многочисленные комнаты и комнатки, над зазубренными краями стен которых висел освещенный заревом города покров ночи. Я рискнул пролезть под угрожающе зависшими остатками каменной кладки, готовыми рухнуть в любой момент, чтобы только заглянуть в самые отдаленные уголки здания.
Затем я снова побежал по полуоткрытым галереям, на грязных росписях которых отсвет фонарей создавал причудливую фантасмагорию. Церковь, которая когда-то была полностью окружена древним строением, так что из-за серых стен были видны только крыша и башня, теперь стояла почти целиком открытая. Здесь было множество всяких укрытий. Но и тут я ничего не нашел и с тяжелой головой и дрожащими коленями вернулся домой; меня неотступно преследовали мысли о том, что я увидел, и, пытаясь дать этим вещам какое-то толкование, я все больше запутывался.
— Надеюсь, сегодня ты ничего не слышал? — спросила утром жена.
— Нет, я крепко спал, — солгал я и быстро нагнул голову к умывальнику, чтобы она не смогла обнаружить следы этой ночи на моем лице.
В этот день на разборке руин мы сделали одно открытие, которое привело архивариуса в полный восторг. При разборке прекрасного старинного портала, имевшего большую художественную ценность, нужно было соблюдать особую осторожность, поскольку предполагалось установить этот памятник древней архитектуры на другом месте. На двух пилястрах, украшенных богатым орнаментом с элементами цветов и фруктов, над входом возвышалась великолепная арка. На карнизах над этой аркой стояли статуи святых, исполненные в манере семнадцатого столетия. Святые эти держали перед собой свои атрибуты, как символы судьбы. Когда святого Иакова хотели снять с его постамента, голова статуи отвалилась и упала в груду мусора. В нижней части головы увидели цилиндрическое углубление, как будто там когда-то был вставлен железный стержень, а когда сняли туловище, обнаружили, что такое же углубление есть и в корпусе статуи. Сначала я принялся было упрекать рабочих в неосторожности, но доктор Хольцбок, который поднял голову статуи и напряженно рассматривал ее, прервал меня:
— Ваши люди здесь ни при чем, дорогой друг. Это не новый разлом, а старый. И отбито не случайно, а умышленно, и я не удивлюсь, если…
В этот момент ко мне подошел рабочий и протянул свернутую в трубочку грязную бумагу.
— Эта штука была в той дыре, — сказал он, — может, там что-нибудь написано…
Архивариус посмотрел на меня и взял свернутую бумагу из моих рук. С величайшей осторожностью он попытался ее развернуть. Наконец это ему удалось, и он закрепил бумагу кнопками на чертежном столе в моей комнатке в бараке. Это был лист плотной бумаги, на какой в старину писались грамоты и другие важные документы. Напрасно старался я разобраться в путанице красных и черных линий. Это было что-то вроде плана, и когда все мои попытки применить знания архитектора, чтобы найти в нем смысл, оказались тщетными, я бросил это занятие. Однако доктор Хольцбок заявил, что он полон решимости разгадать тайну этой бумаги, и попросил разрешения взять находку с собой.
Он вернулся еще до конца рабочего дня и уже издали радостно помахал мне. Торжественно положив руку на мое плечо, доктор провел меня через маленькую боковую дверь в церковь, где нам никто не мог помешать. Удивительное вечернее небо словно отдавало одинокой церкви что-то из своих красок; на его фоне в непостижимых пурпуровых и изумрудных глубинах навстречу ночи будто плыла фиолетовая лодка с белыми парусами. Высокие вычурные канделябры, между которыми мы стояли, имели красноватый оттенок, святая Агнес на противоположной стене утратила присущее ей грустное выражение лица и из-за ярких бликов обрела какую-то пылающую чувственность. Статуи святых, церковная кафедра, ангелы под хорами — все они изменились, как будто избавились от тяжести дня и радовались ночи, в которой были совершенно свободны и, возможно, жили жизнью, о которой мы не имеем ни малейшего представления.
Тем временем архивариус достал из кармана наш план и начал:
— После некоторого размышления мне стало ясно, что план, каким мы его сначала увидели, не имеет смысла или, скорее, он скрывает этот смысл. Когда мы смотрим на путаницу линий, то мы догадываемся, что это план, но мы не в состоянии определить, что он означает. По виду бумаги, по буквам, которые то тут, то там стоят под линиями, я могу с достаточной уверенностью утверждать, что этот план был нанесен на бумагу в семнадцатом столетии, а именно в первой его половине, то есть в то время, когда это строение было еще женским монастырем. Так вот, я нашел одну старую хронику, в которой монастырь упоминается как раз в это время довольно часто и довольно неодобрительно. Вы знаете, что тогда о некоторых монастырях говорили весьма странные вещи. Так и моя хроника сообщает об этом монастыре много интересного, но в целом мало лестного. Если наше предположение, что найденная бумага представляет собой какой-то план, верно, то он вполне может обозначать некие секреты старого здания, но умышленно запутан, чтобы сделать его непонятным для посторонних. Еще одно соображение укрепило меня в моей догадке. Портал, разборку которого вы сегодня начали, находился ведь в одной из внутренних частей здания?
— Совершенно верно. Он украшает вход соединительного крыла между северной и южной частью постройки, а именно фасад, расположенный напротив так называемого троицкого двора.
— Хорошо. Вы, наверное, обратили внимание на то, что этот портал своей верхней частью достает до третьего этажа, так что до голов отдельных фигур можно без труда дотянуться из окон этого этажа.
— Конечно. Да мы можем сами посмотреть.
— Погодите, этого можно не делать, будьте уверены, так оно и есть. Итак, головы некоторых фигур, в том числе и святого Иакова, могут быть без усилий сняты, если они отделены от туловища. Значит, в искусно сделанное углубление можно спрятать бумагу.