Роковая тайна сестер Бронте
Шрифт:
Эмили, всецело погруженная в свои тайные мысли, не обратила на это никакого внимания. Она продолжала сидеть все в той же задумчивой позе. В ее прекрасных раскосых газельих глазах поминутно вспыхивал какой-то странный дикий свет, вселивший в Шарлотту неизъяснимый страх. Ей казалось, что все демоны преисподней в одночасье покинули свою мрачную обитель, подняли заветный негаснущий факел и по очереди зажигали в глазах Эмили Джейн испепеляющий дьявольский огонь.
Так вот и сидела прелестная пасторская дочь в угрюмом безмолвии, пребывая в обетованном мире своих собственных грез, в мире, бесконечно далеком от внешней суеты. Голова ее понуро склонялась к столу в окружении светлого «божественного нимба», в то время как в глазах ее то и дело вспыхивал неистовый сатанинский блеск.
Звук доносившихся снаружи спальни
– Я хочу уехать отсюда! – в отчаянии воскликнула Эмили.
– Сестрица… – прошептала Шарлотта в недоумении.
– Прости, дорогая, – тут же спохватилась Эмили Джейн, – я знаю, что не должна… что не имею права нарушать наш договор. Но я… как бы это сказать… я не в силах вынести всего этого… Наверное, я самое жалкое, ничтожное существо, когда-либо обитавшее на этой земле!
– Эмили, милая… милая моя сестрица… – задумчиво проговорила Шарлотта, совершенно потрясенная. – Что же с тобою сталось, бедняжка моя бесценная?.. Что сталось с нами обеими? Почему все так внезапно изменилось с тех пор, как мы…
– С тех самых пор, как мы в последний раз были счастливы… – по-настоящему счастливы. Это было, когда мы с тобой пустились в нашу долгую прощальную прогулку по безлюдным холмам, увенчанным бурыми торфяниками, вдоль родной дикой пустоши – прямо к милым сердцу пышным вересковым зарослям – этому сказочному изумрудно-лиловому морю, в бездонной пучине которого так и хочется утонуть! Ты помнишь это, Шарлотта? Помнишь, каким прелестным выдался тот достопамятный день? Каким безоблачно-синим было небо, простиравшееся над Гавортом, точно отражающее свою беспредельную лазурную синеву, слегка позолоченную мягкой волной живительного солнечного света, в омуте чудесных васильков, ослепительно пестревших на поле у края долины!..
– И каким пленительным был воздух, овевавший заповедные окрестности Гаворта! – с искренним пылом добавила Шарлотта. – Прозрачный чистый и ясный… Мы прямо-таки утопали в естественном могущественном величии этих дивных вересковых пустошей, зыбких болот, суровых кряжей холмов и этого поистине чудесного летнего дня, в то время как вся природа словно бы улыбалась нам с тобою, щедро оделяя нас своими самыми восхитительными дарами!
– О, как нам было хорошо, милая сестрица! – подхватила Эмили с воодушевлением. – Помню, мы едва не заблудились в густом темном вереске, стелющемся вдоль торфяника; как жаль, что мы все же не заблудились! Там, на этих диких просторах, в безбрежной заповедной пустоши, осталась моя душа! Она навсегда сделалась добровольной пленницей этого дивного сурового края с его восхитительными живописными лощинами и уединенными мрачными ущельями! Навсегда, какой бы срок не был мне отведен для моего дальнейшего обитания на этой земле – как в нынешнем моем качестве, так и в любом другом. Ибо, что бы там ни говорили иные люди, что до меня, то я верю в возможность переселения души после отмирания плоти.
Шарлотта невольно содрогнулась. Слова сестры внезапно посеяли в ней неизъяснимый страх и скрытую тревогу.
– Знаю, сестрица, ты скажешь, что я неблагодарная эгоистка, – продолжала Эмили Джейн с отчаянным пылом. – Что ж, ты вправе порицать меня. Видит Бог, я старалась держаться, как только могла! Я боролась сама с собою изо всех сил, ибо сама мысль о ничтожной перспективе быть клеймом позора для всей семьи приводит меня в ужас. Я вполне сознаю всю ответственность, которая на меня возлагалась. Но – как это ни печально, я вынуждена признать, что мне не достало воли и мужества надлежащим образом исполнить свой долг. Теперь я окончательно убедилась, что не способна отважиться на такую жертву – в противном случае мне пришлось бы пойти против самой своей сущности.
– Как это? – удивилась Шарлотта.
– Не знаю, сможешь ли ты понять это, сестрица. Скорее всего – нет, потому что для этого необходимо чувствовать то же, что чувствую я, – а я уверенна, что это ни для кого другого, кроме меня, невозможно, иначе можно попросту сойти с ума. Я удивляюсь, как этого до сих пор еще не случилось со мной?! Однако, в любом случае, я благодарю Бога за то, что тебя, милая сестрица, по-видимому, не терзают те адские мучения, какие выпали на мою долю.
– Скажи мне, что я могу сделать для тебя, о, моя драгоценнейшая Лавиния? – печально спросила Шарлотта. – Ответь, могу ли я тебе помочь? Или, по крайней мере – смягчить твою грусть?
– Позволь мне снова вернуться туда… домой… в Гаворт! – в отчаянии воскликнула Эмили, молитвенно воздев руки. – Поговори с мисс Вулер, скажи ей, чтобы она меня отпустила! Не то я погибну! Только не думай, что это – простой каприз или же – предлог для праздного безделья – это вовсе не так! Я готова на любую, хоть на самую черную, работу, лишь бы вновь оказаться в этих диких, суровых краях, вновь вдохнуть в себя тот ясный, чистый воздух, какой некогда блаженно полнил мою грудь! Если ты того пожелаешь, ты сможешь сделать это для меня, я знаю. Брани и порицай свою незадачливую сестру, сколько тебе угодно – я и сама себя презираю за свою непростительную слабость. Только, молю тебя, милая Шарлотта… А, вернее сказать, не я сама, это моя душа, заплутавшая на природных просторах, в бескрайних вересковых пустошах со всей возможной отчаянной страстью взывает к тебе, к твоему истинно христианскому состраданию и милосердию, – это душа моя заклинает тебя: верни ей ее жалкую и ничтожную тленную оболочку, чтобы, слившись воедино после вынужденного долгосрочного отстранения друг от друга, обе они – душа и материя – обрели наконец совершеннейшую, ни с чем не сравнимую вожделенную Свободу!
Эмили Джейн внезапно замолкла, тревожно вглядываясь в бледновато-золотистый отсвет одинокого огонька догорающей свечи, постепенно тонущего в резко сгущающемся мраке неотвратимо надвигающихся сумерек. Легкий ветерок, беззаботно трепетавший в густой листве деревьев, теперь стих, и последний мягкий шорох потревоженных листьев блаженно замер, растворившись в величественном безмолвии всеобщей праматери Природы, постепенно погружавшейся в свой исполинский первозданный сон…
Шарлотта глядела на сестру печальным взором. Она вдруг вспомнила, что недавно видела в тетради Эмили странный и поразивший ее до глубины души рисунок. Пятнадцатилетняя Эмили сделала зарисовку с гравюры некоего мастера по фамилии Уильямс, изображающей сирийского святого – Симеона Столпника, прожившего всю свою жизнь в строгом отшельничестве, на долгие временные периоды отгораживая себя от всякого контакта с внешним миром. Этот святой подверг себя особой форме аскезы – столпничеству, уединившись на небольшой каменной площадке на вершине столба и проводя все свои дни в молитве и проповедях, которые произносил для многочисленных паломников. Шарлотта была поражена. Сестра выбирает такие необычные сюжеты для своих рисунков! Неужели Эмили таким образом отражает свою натуру? Неужели она ощущает себя такой же отверженной изгнанницей гавортских пустошей и находит особое очарование в состоянии одиночества и замкнутости в своем собственном мире?
Шарлотта приняла твердое решение во что бы то ни стало помочь сестре вернуться домой. Она справилась со своей спасительной миссией весьма успешно, и вскоре освобожденная пленница Эмили Джейн Бронте навсегда покинула Роу Хед.
К чести мисс Вулер следует добавить, что означенная особа при обсуждении со старшей мисс Бронте столь деликатного вопроса, касающегося трудностей пребывания в пансионе средней пасторской дочери, отнюдь не выказала видимой несговорчивости. Директорша, быстро оценив ситуацию, охотно отпустила Эмили, милостиво позволив Шарлотте доставить на место отчисленной из ее учебного заведения ученицы младшую барышню Бронте – кроткую смиренную Энн, которая вскоре прибыла по назначению и сразу же сделалась всеобщей любимицей.
Как ни порицала Шарлотта Эмили, пусть это и было в глубине души, как ни корила ее за невообразимое безрассудство, тем не менее – хотя старшая дочь пастора нипочем не хотела признаваться в том самой себе – постепенно и бурные чувства, стремительно обуздавшие ее сестру, и мотивы поведения последней становились ей все более и более понятными. Она уже пресытилась унылыми, однообразными занятиями с ученицами; эти скучнейшие единоборства с их неподатливыми, вялыми умами по временам казались ей бесконечными. Отчаянно истосковавшееся по новой пище воображение юной леди с неистовой быстротой отрабатывало свои ресурсы, неизменно поставляя жадному внутреннему взору своей законной владелицы и верной рабы многочисленные тайные образы, теснившиеся где-то на неосязаемой грани сознания.