Роксолана Великолепная. В плену дворцовых интриг
Шрифт:
Она старалась заниматься делами, словно ничего не случилось, принимала послов, изучала бумаги, отдавала распоряжения, следила за строительством. Последнее делать становилось все трудней, однажды ее носилки едва не закидали камнями, требуя, чтобы ответила за… убийство Махидевран и падишаха. Что было делать, кричать, что Махидевран жива, и султан тоже?
Выручил султаншу Кемальзаде Мустафа, проезжавший мимо. Он приказал своей охране взять султанские носилки в кольцо и проводить до дворца.
– Госпожа, вам не стоит выезжать. Пока все не решится.
Сама понимала, что не
Спасти ее могло только одно: если Повелитель выздоровеет, причем чем скорей, тем лучше, а значит, только чудо, потому что Сулейман по-прежнему лежал с закрытыми глазами.
Роксолана присаживалась рядом, брала его теплую руку в свои руки, подолгу рассказывала о том, что происходит, что сделала, какие решения приняла, говорила о своих сомнениях, о том, как трудно женщине справляться с мужчинами, особенно такими, как этот мерзкий толстяк Кара-Ахмед-паша… Спрашивала совет, но, понимая, что Повелитель ответить не может, пыталась рассуждать сама, прикидывая, как бы он поступил в таком случае.
Ей хорошо работалось в его спальне, потому по ночам часто засиживалась допоздна. Причем это началось еще с того фирмана, иногда обнаруживала, то даже не помнит, как разобрала какие-то бумаги, как выделила важное…
– Я становлюсь султаном, тебе не кажется? Если ты и дальше будешь лежать, я просто возьму власть в свои руки, не отдавать же ее Кара-Ахмед-паше.
Шутка вышла мрачноватая, понимая это, Роксолана вздыхала:
– Сулейман, я становлюсь брюзгой, давно не смеялась… Я помню, как ты не брился три года, пока не одержал победу, которая была для тебя важна. Я не буду смеяться до тех пор, пока ты не встанешь. Мне очень трудно одной, если бы ты только знал, как мне трудно…
Его пальцы вздрагивали, но Роксолана, раньше та радовавшаяся малейшему движению, теперь просто поглаживала руку, если честно, уже ни на что не надеясь.
Однажды так и сказала:
– Вот вернется Рустем, уничтожив проклятого самозванца, изловлю Махидевран… Нет, я не буду приказывать ее ловить, если она и признала самозванца своим сыном, то от отчаянья. Но когда Рустем расправится с самозванцем, позову Селима, пусть он опоясывается мечом Османов.
Мятежников во главе с тем, кто выдавал себя за Мустафу, привезли в Стамбул. Услышав об этом, Роксолана возмутилась:
– Джафер-ага, немедленно позови сюда Рустема-пашу!
Пока евнух искал султанского зятя, Роксолана металась по султанской спальне, это единственное место, где разговаривать можно без опасения, что подслушают, потому последние недели она привыкла все секретные разговоры вести именно там. Присутствия Хамона не боялась, понимая, что они связаны не просто одной нитью, но целым толстым канатом.
Рустем-паша все не шел. Боялся?
Роксолана стояла у окна, глядя сквозь вязь решетки на листву, подрагивающую на ветру с моря. Шел месяц зулькаада, месяц, когда все сидят дома. Но не зелень в преддверии осени занимала ее, все поглощено единственным вопросом: что делать?
Махидевран пошла до конца, она все же ездила
Махидевран предпочла, погибая сама, утащить на дно и ее тоже.
А что еще можно было ожидать от несчастной матери? Умом и даже сердцем Роксолана все это понимала, если бы знала, кто убил Мехмеда и могла отомстить, разве не отомстила бы любой ценой? Или за лежащего пластом султана? Знай она кто или по чьему приказу дали яд, разве не пожертвовала бы собственной жизнью, чтобы наказать виновного?
Нет, она не осуждала Махидевран за попытку отомстить, но проклинала за то, что кадина не остановилась даже после предупреждения. Выбрала самый тяжелый момент, когда уже почти никто не верил в способность Сулеймана подняться с постели и снова сесть на трон Османов, и нанесла удар.
Мятежников привезли в Стамбул. Впереди них бежала молва, что мать признала в главаре сына, значит, это настоящий Мустафа.
Эстер уже сообщила султанше о слухах на рынках Стамбула, мол, мать шехзаде Мустафы, любимая кадина Повелителя, которую ведьма Хуррем сначала прогнала в Манису, потом в Амасью, а потом и вовсе сжила со света, перед самой смертью признала этого человека своим сыном Мустафой!
На каждый роток не накинешь платок, не отправлять же глашатаев, чтобы кричали на улицах, мол, Махидевран Султан жива и здорова, а настоящий Мустафа казнен за измену и связь с сефевидским шахом. А, может, привезти саму Махидевран и возить по улицам в клетке, чтобы все видели, что она жива? Роксолана горько усмехнулась: вот был бы повод для толпы растерзать саму султаншу.
Почему-то возникла мысль о валиде Хафсе. Невольно проговорила вслух:
– Что бы ты сделала на моем месте, валиде Хафса Айше? Как бы ты поступила?
К тому времени, когда Рустем-паша все же пришел (казалось, что прошло полдня, в действительности не больше получаса, едва рассвело окончательно), Роксолана уже сама все решила.
На стук в дверь ответила не сразу, почему-то испугала мысль, что это может быть… Махидевран!
– Войди.
– Госпожа…
Вошел Рустем-паша. Обернулась к нему так резко, что в ушах взлетели серьги, сделанные собственноручно еще молодым Сулейманом. Ноздри маленького носика возмущенно раздувались (не столько была возмущена, сколько старалась быть такой, чтобы легче озвучить свой приказ).
– Я вам, Рустем-паша, что приказала? Уничтожить самозванца там, а не везти в Стамбул!
– Госпожа, но не было возможности сделать это, чтобы не вызвать бунт. В Румелии слишком многие поверили в то, что это не самозванец. К тому же Махидевран Султан признала самозванца своим сыном.
– Чтобы уничтожить нас, она признает своим сыном и Джафера, и Кара-Ахмед-пашу, не только двойника Мустафы! У него есть шрам на предплечье?
– Нет… Но банщик мог ошибиться…
– Ты казнишь самозванца и его сообщников сейчас! Немедленно! Это приказ Повелителя.