Роман без названия
Шрифт:
Но если, пробиваясь чрез тернии, претерпевая непризнание, гонение, глумление, мученичество, ты хоть одной свежей мыслью послужишь обществу, заронишь хоть одно зернышко для будущего, разве ж ради этого не стоит пожертвовать всей жизнью? Прекрасная песня, расходясь по свету из уст в уста и внушая благородные чувства, возвышает, трогает, волнует, и как знать, скольких пробудит она, проспавших бы иначе весь свой век сном косности? Сколько отважных поступков породит? Ведь и маленькую песенку надобно писать кровью и слезами…
Бывает — и так случается чаще всего, — что, неся тяжкую ношу, трудясь от зари до зари, как наемный работник, ты пройдешь весь жизненный путь отвергнутым, униженным, непонятым, одиноким, а рядом с тобою другой, одним пальцем сдвинув
Такими вот беседами потчевал юного Шарского не намного более старый, но умудренный жизнью учитель, и ни единое слово не пропало втуне, ибо в этом возрасте к свежему уму все пристает и оставляет на нем следы неизгладимые.
Жизнь в остальном шла однообразно, заполненная трудом, мечтами и обществом приятелей. Часто находили на Станислава приступы тоски по дому, по Аделе, по тихому литовскому селу, куда ему дорога была заказана, и тогда он плакал. Но слезы осушала поэзия и утирали добрые друзья. Павел Щерба, как мать, опекал любимого товарища, не спуская с него глаз и утешаясь тем, что слабое дитя в горестях набиралось сил.
Уроки французского продолжались каждый день без пропусков. Стась привыкал к роли учителя и к ученице, которая со дня на день заметно успевала и продвигалась. Чудесный этот цветок распускался у него на глазах — не нуждаясь ни в солнце, ни в росе, ни в освежающем ветерке, почти исключительно в самом себе черпая силы для роста. Станислав дивился успехам Сары и часто думал о них.
Для чего, собственно, нужно было это образование, о котором хлопотали ее родители? Зачем эти знания в том мире, где ей предстояло жить? Для того, чтобы всю жизнь она страдала от горя и стыда и видела близких ей людей в самом невыгодном свете? Часто во время уроков мать Сары, соскучившись от шума непонятных слов, уходила, зевая, и оставляла их наедине. Тогда глаза прелестной Сары еще отважней глядели на юношу и уста раскрывались для более смелых вопросов. Ее любознательность не имела границ, она жадно ловила каждое слово учителя, и порою оно уносило ее мысли к далеким горизонтам. Как через крохотное отверстие проникает сноп солнечных лучей, так в ее душу входил свет через одно произнесенное им слово.
Станислав с готовностью удовлетворял ее любопытство и, быть может, неосторожно уступая ее жгучей страсти к просвещению, давал ей книги, затягивал уроки и не ограничивался только языком, к которому очаровательная еврейка обнаруживала редкие способности.
Начинаясь после полудня, уроки нередко продолжались до вечера, намного больше положенного часа, потому что Саре все было мало, а Стась испытывал удовольствие и гордость, насыщая ее свежую, молодую и, как цветок к солнцу, тянувшуюся к нему душу.
Однажды вечером, когда они вот так засиделись до сумерек, в дверях из соседней комнаты вдруг появилась фигура старого деда Абрама. Вперив взор во внучку и «гоя», он стоял словно окаменев, но уста его кривились от возмущения, гнева, чуть ли не ярости. Видно было, что лишь уважение к сыну и невестке удерживает дрожащую руку старика, который охотно спустил бы ненавистного учителя с лестницы… Молился он или проклинал, только губы его тряслись в мелкой дрожи, то и дело конвульсивно дергаясь, а стеклянистые, тусклые глаза, вспыхивая злобой, будто кинжал вонзались в Сару и «гоя».
Сара его не видела — Стась смутился, покраснел, ощутил неописуемую тревогу, но виду не подал. Старик долго стоял не приближаясь, затем погрозил ему кулаком, плюнул и скрылся.
На другой день Абрам опять тихонько стал на пороге и опять полными злобы глазами сверлил Шарского, который слова вымолвить не смел, чтобы не встревожить Сару, но и не мог спокойно выносить адский этот взгляд, из-под седых бровей пронзавший его насквозь.
В значении этого взгляда ошибиться было невозможно, он горел затаенной яростью. Не решаясь перечить сыну и невестке, старик, вероятно, желал таким образом запугать юношу и прогнать, чтобы он своим присутствием, нечистым своим дыханием и близостью не осквернял его внучку. Но Станислав, терпя эту муку, не бросал уроков.
А однажды вечером, когда, попрощавшись с Сарой, он шел к себе, в дверях кто-то внезапно схватил его за шиворот и резко вытолкнул за порог — обернувшись, он увидел нависшую над ним жуткую голову старика, которая тотчас исчезла в темноте.
Но и это еще не отпугнуло Станислава, он только рассмеялся и ничего никому не сказал — жить-то ведь надо, надо все сносить, даже пинки неистового старика, ненавидящего «гоя».
Несколько дней спустя, поздней ночью, когда Станислав, задумавшись, сидел в своей каморке, вдруг отворились хлипкие двери, и на пороге появился, опираясь на палку, Абрам.
Видимо, он прокрался сюда, никем не замеченный, — без башмаков, в одних чулках, так что шагов не было слышно, в старом кафтане и ермолке, даже не сняв «зизим», в которых молился.
Станислав едва не закричал при виде этой неподвижной, стоящей в дверях фигуры, бледной и грозной, как привидение. Абрам долго стоял молча и смотрел на него ненавидящими глазами, наконец старик пошевельнулся, сделал несколько шагов, опять остановился, опершись на палку, и заговорил дрожащим, надтреснутым голосом.
— Чего тебе здесь надо? Что ты тут делаешь под нашим кровом? Уходи к своим! Уходи к своим!
Стась не сразу нашелся что ответить, так был он ошеломлен; после недолгой паузы он сказал:
— Завтра уйду… Да, я уйду, но все в доме будут знать про твою выходку…
Старик, не слушая его ответа, продолжал говорить отрывистыми фразами, теребя седую бороду.
— Что ты учишь с Сарой? Не Хумеш, не Тору, не Танах [48] , нет, ты учишь ее «а вода зара» [49] , вере «акумов» [50] … Стыд и срам! Они хотят хасидов [51] в своем доме превратить в «мымеров, мышуметов» [52] . Дурачье, дурачье, им мало нашей «дасс» [53] ! В науке, которую «клиппес» [54] сотворили, они ищут добра, какого в ней нет, из огня хотят воды зачерпнуть! Зачем ты пришел сюда, сын «акумов»? День, в который ты переступил наш порог, «йом эт» [55] для тебя и для нас. Говорю тебе, возьми посох свой, обуй сандалии и уходи, пока жив, и не оборачивай голову свою и глаза свои, чтобы не возвратиться и не умереть.
48
Хумеш, Тора, Танах — Библия, Пятикнижие, Пророки (древнеевр.).
49
чужой вере (древнеевр.).
50
идолопоклонников (древнеевр.).
51
благочестивых (древнеевр.).
52
выкрестов, ренегатов (древнеевр.).
53
религии (древнеевр.).
54
демоны (древнеевр.).
55
день несчастья (древнеевр.).