Роман без названия
Шрифт:
— Но ты не тревожься, отцовское сердце долго хранить гнев не может — приедешь, попросишь прощенья, и как-нибудь все уладится, утрясется…
Пан Адам, казалось, даже не догадывался о том, что Станислав, отвергнутый родителями, предоставленный сам себе, мог оказаться в крайней нищете.
— Я с паном судьей виделся, — продолжал пан Адам, — но по его речам понял, что напрасно пытался бы его переубедить. Он только сказал мне мрачно: «Был у меня сын Станислав — я его потерял».
Из глаз Стася брызнули слезы, но
— И все же могу тебе ручаться, это вопрос времени, — отец пересердится, заскучает и простит.
И, меняя тему, спросил:
— Ну, как идет наука?
— Трудно, но идет, — тихо вымолвил Стась.
— Да, слышал я уже здесь кое-что, слышал, — перебил его пан Адам. — Говорили мне о твоих стихах, их, кажется, даже напечатали. Только дурно ты сделал, что подписал их. Для людей нашего происхождения, — последнее слово он произнес с нажимом, — куда приличнее псевдоним… Упаси бог, может пойти всякая там критика, так зачем же марать столь почтенное имя, таскать его по газетам, выставлять на смех!
Станиславу показалось, что он что-то недослышал.
— Но это же мое имя! — воскликнул он. — И я, думаю, никогда ничего такого не совершу, под чем не смог бы поставить свое имя, мне своих поступков нечего стыдиться.
— О, это превосходно, звучит красиво et tres bien tourne [57] ,— холодно возразил родственник. — Но все же имя это и твое и наше, надо бы об этом подумать, а для нас, признаюсь тебе, фигурировать в ваших литературных драках и неприлично и неприятно. Имя Шарских!
57
И ловко сказано (фр.).
Тут в комнату вошла в утреннем, но с иголочки новом и изысканном туалете супруга пана Адама, — увидев студента, которого она, прищурив глаза, узнала, она с кислой гримасой прикусила губу.
— А, это вы, пан Станислав! Как поживаете?
Холод, исходивший здесь ото всех, начал действовать и на студента — он только молча поклонился.
— Поэт! Поэт! — с глумливым смешком указал на него пан Адам.
— Да, слышали! — иронически промолвила его супруга. — Только нехорошо, что поэт ради каких-то там стишков так прогневал отца. Бедный пан судья!
— А я — не бедный? — с обидою спросил Станислав.
— Позвольте вам заметить, пан Станислав, что если вы страдаете, то сами в этом виноваты.
— Мы уж тут об этом говорили, — поддержал жену пан Адам. — Ну, ну! Как-нибудь образуется! Его увлекла юношеская пылкость!
— И еще один упрек могу вам сделать, — прибавила хозяйка дома, слегка краснея. — Как можно было, издавая эти стихи — какие они, я не знаю, может, и превосходные, — ставить на них наше имя?
— Мне кажется, я ему ничем не повредил! — воскликнул задетый за живое Станислав.
— Но все-таки вы могли бы понять, — укорила его родственница, — что нам это удовольствия не доставит. Что ни говори, писать книги — это что-то вроде ремесла… И люди нашего происхождения этим не занимаются…
Что было тут отвечать! Забыв об Аделе, обо всем на свете, Станислав схватил фуражку… Он хотел тут же проститься и уйти, кровь в нем кипела, но вдруг услышал донесшееся с порога «Ах!». Подняв глаза, он увидел Аделю.
Да, эта молодая особа походила на ту сельскую девушку, которую он прежде знал, которая чистосердечно клялась ему в любви и верности, — но это уже была не та Аделька, которую он любил. Прошедший год с лишним, пребывание в двух столичных городах и рой поклонников, увивавшихся за нею, изменили ее до неузнаваемости. Красота ее стала более яркой, более блестящей, но утратила естественность и прелесть наивности, — то была барышня, недавно вылупившаяся из балованного дитяти, единственная дочь и наследница миллионов, и по ее глазам было видно, что она это знает.
При виде Станислава лицо ее не окрасилось даже мимолетным румянцем, в глазах не мелькнуло чувство нежности или тревоги, грудь не всколыхнулась более бурным дыханием, только коралловые губки раздвинулись в улыбочке, уже напоминавшей мамашину, и после своего «Ах!» она прибавила:
— Так это пан Станислав!
Он тоже посмотрел на нее, хотел что-то сказать, но довольно было одного взгляда, чтобы онеметь, довольно было увидеть эту куколку, чтобы понять: ни на какое глубокое и долговечное чувство она уже неспособна, бедняжка, видимо, где-то на жизненном пути растеряла по частям молодое сердце, и вместо него грудь ее заполнили себялюбие и чванство.
Она так глядела на него, будто желала внушить: «Мы не знакомы! Мы не были знакомы и не должны быть! Не приближайся ко мне, останемся чужими!»
Чтобы перенести невозмутимо эту пытку, требовалось большое мужество, огромное самообладание, и Станислав Доказал, что они у него есть. Страдание посвящало его в Рыцари! Он стерпел последнюю пощечину и не дрогнул!
Аделя, охорашиваясь, вертелась перед зеркалом.
— Где вы бываете, пан Станислав? Что делаете? — спросила она. — А, я слышала о стихах! Ха, ха! Какие же вы пишете стихи? Право, мне очень любопытно…
— Я не посмел бы их показать вам, — грустно ответил Станислав. — Я не могу надеяться на снисхождение, а я в нем нуждаюсь.
Аделька ничего не ответила, только состроила недовольную гримаску.
— А бываете вы у графов Н… у генерала С… у князя Б…?
— Нет, панна Аделя.
— А у пани М…?
— Нет, я нигде не бываю.
— Жаль! У вас тут в Вильно такое приятное общество, так весело тут развлекаются.
Оба помолчали.
— А где вы живете?