Роман-царевич
Шрифт:
— Спасибо, Авдотьюшка, мы сыты, спасибо, — сказал Сменцев. — Неси гостинцы-то, дома, чай, рты найдутся. Да поторапливайся до ночи, путь не близкий.
Баба весело завернула опять свой пирог, распрощалась, накланявшись, и ушла.
— Боже мой! — взвизгнула вдруг Габриэль. — Боже мой! Мертвый!
В сухой канаве около дороги, под кустарником, лежал вверх пузом матерый мужик. Борода с проседью, а лицо багровое, в фиолетовый цвет даже ударяло.
Над мертвецом наклонились.
— Он дышит, — сказал Звягинцев. —
Сменцев нетерпеливо засмеялся.
— Да и бояться нечего, напился и спит, ведь ясно же. Оставьте его. Не беспокойте.
Пошли. Габриэль вздыхала.
— Какой ужас! А я думала — убитый…
Куча девок в ярких кофтах, сшитых чуть не «по-модному», показалась на краю дороги. Девки по временам однообразно визжали какую-то песню, замолкая враз. Три парня шли за ними, шли не очень твердо, и тоже тянули свое. Один подыгрывал на гармонике.
Остановились. Девки расселись на пригорке, за канавой.
— Что это они поют? — заинтересовался Звягинцев. — Подойдем — перестанут, жаль.
Но веселые поселяне, видимо, не смущались. Частили себе свое и, кажется, одно и то же. Вот и слова уж можно разобрать:
Ты, сударушка, ништо, Меня били ни за што, Меня били не гораз, В леву щеку восемь раз…— Ах ты, Господи, — простонала Габриэль, — ах, что они поют, что поют!..
А песня весело продолжалась:
Меня били, колотили В три кнута, четыре гири…И еще веселее подстегивала ее скрипучая икота гармоники.
— Роману Ивановичу наше с кисточкой! — заорал один из парней, когда компания господ, невольно ускоряя шаги, проходила мимо. — А мы, значит, гуляем. По-хорошему нынче гуляем, не то чтобы что. По всей деликатности.
Проходил я верхом, низом, У милашки дом с карнизом…Другой парень, с гармоникой, подхватил и, кажется, некстати:
Я под лесенкой лежал, Кверху ножичек держал…Господа уже отошли, а все за ними неслась, прискакивая на тот же лад, гармоника и слова последней песни:
Я, мальчишечка, башка, Не хожу без камушка, Меня в Сибири дожидают, Шьют рубаху из мешка.— Ну и глупые песни, нескладные, глупые, гадкие, — обиженно шептала Габриэль, не смея
Роман Иванович предложил идти домой в обход. Предложил очень решительно. Поздно, солнце уже закатилось, да ему и некогда.
— Право, ничего здесь достойного ваших наблюдений не увидите, — сказал он Звягинцеву со своей чуть презрительной улыбочкой. — Лучше я вас полями к дому проведу.
Собрались повернуть. Но откуда-то сразу, из-под спуска вероятно, на дорогу вынырнула кучка сильно пьяных мужиков, бородатых, уже не парней. Они шли по дороге вразброд, покачиваясь, и потому их казалось очень много. В золотистом вечернем свете, на зелено-золотистом поле, вырезывались они четко и темно. Что-то орали, но, подойдя вплотную, замолкли и приостановились.
Вдруг один, вглядевшись, со стремительностью, с нежданной порывностью кинулся в пыль, прямо в ноги Сменцеву. Размашисто перекрестившись, нырнул головой к земле и глухо завопил:
— Прости!
Звягинцев растерянно пятился к канавке, Габриэль цеплялась за него. Литта с любопытством глядела на Сменцева.
— Прости!
— Бог простит, — сказал Роман Иванович равнодушно и ясно.
Мужик поднял голову и, все еще стоя на коленях, опять перекрестился на Сменцева с умилением, как на икону.
— И Бог, и ты прости!
— И я прощу, — так же ровно отозвался Роман Иванович, не двигаясь.
Мужик с усилием поднялся на ноги.
— Ну то-то же. Слышали, ребята? Простил.
— Слышали, чего. Он простит. Встрелся, значит, к часу тебе, — нелепо гудели мужики.
— Душа-то одна, — совсем неожиданно заключил прощенный, ударил себя для чего-то по бокам, и все они гурьбой двинулись дальше.
Звягинцев и Габриэль были уже на боковой дорожке. Литта немного устала. Ее догнал Роман Иванович.
— Испугал вас Федор-кузнец, Юлитта Николаевна?
Она отрицательно качнула головой.
— Богомольный человек, о душе все думает, ну и пьяница здоровый, — продолжал Сменцев.
Литта подняла глаза и сказала со злой насмешливостью:
— Чего богомольнее! На вас крестится.
Но Сменцев точно не заметил насмешки.
— С пьяного что ж спрашивать? — произнес он спокойно и тотчас же прибавил, немного тише:
— Я завтра уезжаю, Юлитта Николаевна.
Она ничего не сказала.
— Вернусь через несколько дней, может быть, через неделю. Извиняюсь, что гостью мою здесь вам подкидываю. Да я уж говорил Алексею.
— Вы не с ней уезжаете, значит?
— Боже меня сохрани. Я ее не звал, за ее фантазии не отвечаю, да вы и сами видите, что с ней серьезных дел иметь нельзя. Останется здесь, так вы… если будете разговаривать…
— Что — я? — резко обернулась к нему Литта. — Что вы меня предупреждаете? Я не знаю ни ее, ни ваших дел, да, по правде сказать, и не желаю в них входить.