Роман графомана
Шрифт:
Марк иначе относился к происходящему на бывшей родине. То он рассказывал мне о своем глубоком разочаровании в русском народе, о том, что уязвимость российских выборов видит не в нарушениях при подсчете голосов, а в отсутствии условий для свободного, объективного и независимого формирования мнения выборщика. А потом вдруг звонил и сообщал, что с либеральными взглядами на Россию покончил. Мол, страна обречена со своими голубыми мундирами и преданным народом. И миру нечего ждать, какой вирус там победит – имперский или европейский. Дело не в вирусе, а в Реформаторе с решимостью Петра Первого. Вот он появится, как Дэн в Китае, и силой введет реформы.
Выслушивая эту чепуху, я подыгрывал Марку. Но мы сходились во мнении, что Россия, как и ее предшественница Империя зла, отвратительна, прежде всего, презрением к человеческому достоинству. И Марк, оставив российскую тему, восхищался Лондоном: мол, накануне вышел из Студии с чемоданом на колесиках.
7
Котя Биржев провожал Марка в эмиграцию, а сам остался в Той Стране. Прошло без малого тридцать лет. Новый 2017-й год Биржев встречал в Калифорнии. Они, кажется, обменялись поздравлениями и паролями для связи по скайпу. Я изредка слушал выступления Биржева на радио «Эхо Москвы» и время от времени читал его тексты в Интернете. Однажды даже открыл книгу про секс-мекс-пекс, стоявшую на полке в Студии у Марка. Ни в какое сравнение она не шла с первым литературным опытом Биржева – книжкой карманного формата, изданной четверть века назад тиражом в сто тысяч экземпляров. Вот несколько тогдашних откликов: «пощ ечина безнравственному обществу», «образованный математик…загадочная фигура», «его имя символизирует успех…»
Мне уже не первый год казалось, что бедняга истощен бесполезной борьбой с авторитарной властью. Мне было жалко его, человека талантливого. Депутат Государственной Думы, которому прочили министерский портфель, он возглавлял Партию экономической свободы, создал биржу… И вдруг все оборвалось. Он превратился в оппозиционера-конспиролога. Ему всюду чудились заговоры.
Я вспомнил все эти подробности биографии Коти, потому что относился к нему с симпатией. Когда выложил их, Марк вздохнул и посмотрел на меня с тоской:
– Может быть, теперь он раздумывает над тем, что сам сдуру обратил в ничто свою жизнь. Был на взлете, верил, что сможет занять видное место в политике, в бизнесе, наконец, в литературе. Поначалу все выходило как во сне: умно, ловко и остро. Так иногда бывает. А однажды проснешься и думаешь – жизнь почти прошла, и как же это я так обманулся, так обмишурился…
Марк позвонил другу по калифорнийскому времени где-то в полдень. Никто не ответил. Оставил бодрое новогоднее сообщение.
– Спустя две минуты, – с горечью вспоминал Марк, – по тому же скайпу появляется Котя, взъерошенный, со сна, в какой-то скромной комнате. Хватает двухлитровую бутылку кока-колы, пьет из горла. Говорит вяло, судорожно берет какие-то таблетки, пихает их в рот, запивает… На вопрос о проблемах со здоровьем отвечает кратко – это профилактика. Потом натягивает на голову капюшон… Ну, и потихоньку начинаем говорить.
– Как ты? Я слышал, пробуешь сделать проект «Радио»?
– Да нет, не получается.
– А где ты живешь? В гостинице?
– Нет, у знакомого в доме в Голливуде. Но это кончается. Надо уезжать.
– А когда ты возвращаешься в Москву?
– Девятнадцатого января.
– А ты не думал, чтобы не возвращаться? Ведь рискуешь!
– Риск, конечно, есть. Но тут жилье нужно. И работу найти не так просто… Деньги нужны, чтобы тут прожить…
Разговор на том свернулся. Спросил про дочь.
– Не знаю, – отвечает. – Давай поговорим, когда вернусь в Москву. – Я смеюсь, мол, что не очень получается поговорить, когда прослушивают. Он серьезно так: – Да, прослушивают. Я тебе пошлю интернетный адрес, где не прослушивают.
– Ну, – говорю, – отлично, а я тебе пошлю сейчас программу американского радио «Голос России» о моей последней книге. Правда, на английском. Но ты ж легко разберешься.
– Присылай, жду.
На этом мы закончили. А ночью получаю от него имэйл: «Здорово, хорошая программа. Поздравляю. А с переездом в Америку – мне, главное, просто не хочется. Очень многие расстроятся, если я слиняю. Сейчас все уезжают. Я не люблю делать, как все. Поэтому поборемся еще немного». На что я ему ответил: «Спасибо за поздравление. Что же касается переезда, я вижу ситуацию немножко иначе. Ты не любишь делать, как все, но ориентируешься на мнения многих. Я сомневаюсь, стоит ли подставляться, как Ходор, как Немец, возвращаясь… И что больше расстроит многих – что ты слиняешь или что тебя посадят или придушат? О народе же беспокоиться не стоит. Он очухается в исторической перспективе, возможно, когда-нибудь, при известных обстоятельствах. Но не сейчас. В Америку тебе не хочется – это мне понятно. А мягкая эмиграция? Скажем, Прибалтика? В Ригу сейчас приезжают как в советские годы. Замечательная Юрмала. Я на велосипеде до Калгари по песочку вдоль моря покатался в свое время. Чисто. Хорошо. Много чего передумал… Или Вильнюс. Сохраняется русская диаспора. Никто ее особо не трогает. Там проще найти свое место для какого-то вида оппозиции. Не борьбы. Ты не думал об этом? Я хочу сказать: приоритет все-таки в этой ситуации – безопасность. И найти ту страну, куда тебе захочется и где возможно быстро адаптироваться».
– Он ответил? – спросил я.
– Нет, похоже, не услышал.
Вопрос не в том, как прожить жизнь, а в идеалах. Стоило ли ее тратить на борьбу за счастье блудливого народа с призрачной надеждой его просветить? Или следовало сосредоточиться на совершенствовании собственной личности – становлении, познании, творчестве, созидании. И, главное, где провести эту жизнь – на задворках постсоветской империи или в свободном мире?
Марк, конечно, говорил об устремлениях и приоритетах, а не об удовлетворенности достигнутым. Мало чего утешительного сохранилось в его памяти о квартире на Старолесной улице, где перебывало так много народу. Почему-то он не забывал, что в той необыкновенной ауре чувствовал себя на обочине. Мыслил стандартно. Талантами не отличался. Философия, наука, изобразительное искусство, музыка – все, чего он так и не коснулся за годы учебы, заставляло его самого быть в некотором отдалении от людей по-настоящему образованных. Повода тесно сойтись с ними не находилось. Так, шапочное знакомство. Спустя тридцать лет, когда продавал квартиру на Старолесной, познакомился с покупателем. Новый владелец оказался племянником бывшего премьер-министра. Этакий шустрый малый с волосами, собранными в пучок и затянутыми ленточкой. Встретились, когда подписывали документы о купле-продаже. Произведет ли на него впечатление история квартиры, стены которой хранили столько тайн? Сомнительно.
Глава III
Эмиграция
Всякий раз, встречая и провожая отца в Шереметьево, приходилось убеждать его: «Никому тут ты не интересен! Тебя никто в России не знает!» И тем не менее видел, как отец паниковал. А ведь наезжал в ельцинскую Москву Тогда лишь посмеивались над страхами перед паспортным контролем. Позже – над обывателями, причислявшими себя к племени диссидентов, над предчувствием, что страна вновь откатывается в… свое прошлое. Мое третье десятилетие пролетело мгновенно. Закончил школу с золотой медалью. Поступил в Медицинскую академию. Получил диплом доктора. Домашние учителя – носители языка – помогли овладеть французским, английским, немецким. В музыкальную школу не ходил, но освоил азы вокала и игры на пианино. Обучался на дому. Брал частные уроки у студентов консерватории. Этого оказалось достаточно для импровизаций. Так что выбирался в Европу с заделом.
Основные вехи жизни отца скрыты в архивных бумагах, фотографиях, письмах, записных книжках. Наверное, моим будущим детям я уже не смогу толково рассказать о посиделках на «диссидентских кухнях». На кухнях распускали языки, говорили, что думали. Исповедовались, возмущались, ругали власть. Читали рукописи, самиздат, тамиздат. Поколение отца говорить без оглядки так и не привыкло. В нулевые я слышал в поезде, как глубокий старик, рассказывая за рюмкой про минувшую войну, косился на открытую дверь купе, приглядывался к проходящим изредка по вагону, а потом попросил закрыть дверь. Сказал, что сексотов [6] и сейчас полно… Как выяснилось из его рассказа, ему было чего бояться: прошел войну, а в конце ее за длинный язык отправился в ГУЛАГ. На десять лет… Мне захотелось тут написать дурацкое – «диссидентские кухни могли быть приметой моего детства». Но это было бы неправдой. О посиделках рассказывал отец. И мне только кажется, что я был там участником. Но представляю ли я, как реально жилось в стране тотального контроля? Что делалось с душой, жаждавшей свобод? Где граница уступок, молчаливого согласия и трусости, осторожности, предательства? Время и страна, в которой жил отец, имели свои критерии. Гораздо более отличные, чем принято считать. Философ, с которым я познакомился через отца, скрывался за фразой «Советы мне просто надоели». Потому эмигрировал. Спустя годы навещал страны бывшей Империи. Публика ломилась на его философские семинары, а он дурачил ее. В моей памяти осталось название одного семинара: «Место, из которого я думаю». Почему место, из которого я думаю, а не место, в котором я думаю? Потому что, пояснял профессор, из подчеркивает экстенсивность думания, его экспликативность, разомкнутость, интенциональность. Мудрено, однако. Но, может быть, это к вопросу о моем недостаточном философском образовании.
6
Сексот – секретный сотрудник, осведомитель, позже стукач. По мнению редактора, требуется расшифровать, что это такое. А надо ли расшифровывать? Отец говорил мне, что пишет роман, который предполагает поэтику спрятанных значений. Пускай читательское сознание настраивается на таинственные аббревиатуры, на косвенные высказывания.