Роман лорда Байрона
Шрифт:
Но довольно об этих прискорбных и мрачных событиях: мне незачем обременять тебя подробностями, которые покажутся тебе удручающе знакомыми — пересказанной заново старой сказкой, "в унылый сон вгоняющей" и проч. — Вместо того доставлю тебе очередной запас новостей, хоть и они — лишь вариации прежней темы. Разводов в этом сезоне не намечается — правда, множество находится в зачаточном состоянии — иными словами, в форме брака. Лето выдалось умеренно теплым, и кровь в жилах власть имущих не столь разгорячена, как это бывало в другие, памятные нам времена. Нынче я вмешался только в один-единственный роковой спор, став посредником между Лейб-гвардейцем и вспыльчивым Священником — неистовым и надменным, под стать Ирландскому Картежнику или Корнету. Той женщине для прекращения ссоры достаточно было произнести два слова(которые ни в коей мере ее бы не скомпрометировали) — но она отличалась крайним бездушием, и на лице у нее я заметил проблеск отвратительного довольства. Мне в конце концов удалось примирить обоих enrag'es [56] — к ее величайшему разочарованию. Нашего выдающегося друга миссис Цитерею Дарлинг постигли трудные времена: ее жизнь "сошла под сень сухих и желтых листьев", что сулит неважные перспективы для леди, столь преданной Удовольствиям, — хоть она выглядела как
56
Взбешенные [противники] ( фр.).
57
Засада, ловушка ( фр.).
Мой дорогой Друг, боюсь, что потчую тебя всякими пустяками, мало что значащими в твоей пустоши, — лишь бы оттянуть изложение новостей, непосредственно до тебя касающихся. Судьба вынесла леди Сэйн суровый приговор: даже те, кто мало был к ней расположен — невзирая на многие ее достойные восхищения качества, — ей сочувствуют: дорогой Али, она сошла с ума— либо от горя из-за твоего затянувшегося отсутствия, либо от чрезмерного бремени многочисленных бед, либо от прикосновения палочки злой феи, чего никто не мог предвидеть, — сказать не могу. Знаю только, что ее оторвали от семейного круга и перевезли в более благоприятный климат: там ей прикладывают пиявки, ставят банки и лечат прочими средствами под надзором медиков и психиатров — вернее, лечили, поскольку врачебная Наука признала себя бессильной и все ее представители отступились; насколько мне известно, леди Сэйн пребывает сейчас, как правило, в одиночестве, под присмотром компаньонок и надзирательниц, проводя время исключительно за молитвами и за решением Математических Задач, никогда ей не надоедающих.
Узнав эти новости в самом разгаре прошедшей зимы, я навел справки и убедился, что твою Дочь переправили в одно из фамильных Владений — выбрав его среди прочих унылых и непривлекательных, которыми это семейство располагает. Дальнейшие разыскания помогли установить его местонахождение — и что же? Это оказался тот самый Дом — большой и серый, расположенный на крутом утесе у морского побережья, где в злополучном декабре я соучаствовал, дорогой Друг, в величайшей из твоих оплошностей, до того времени тобой совершенных, и, вероятно, величайшей из тех, какие ты совершишь за всю последующую жизнь, если это можно назвать жизнью. Запасшись всем необходимым для путешествия — медвежьей полостью, серебряной фляжкой лучшего Арманьяка, парой пистолетов и бобровой шапкой, — я отправился в дорогу с намерением посетить этот дом, дабы выведать кое-какие сведения для передачи тебе, — о! каким же темным и холодным он мне показался — башней, в которую заточена одинокая Принцесса, лишившаяся родителей, — впрочем, она не одинока: ее неотступно оберегают три Женщины, престарелые Карги, схожие с мифическими старухами, которые делят между собой единственный Глаз, и он неусыпно бдит над ребенком, охраняя девочку. Поскольку я твой друг и союзник, меня в дом, разумеется, не впустили — после многократного употребления дверного молотка врата ненадолго приоткрылись и тотчас вновь захлопнулись прямо перед моим любопытствующим носом — и прежде чем я успел просунуть в щель ногу, мельком твою дочь мне удалось увидеть. Она стояла на верхней площадке лестницы, где на нее падал свет из окошка — если только моим глазам предстал не дух и не ангел небесный: ее длинные волосы цвета воронова крыла словно были охвачены пламенем, белоснежное платье казалось алебастровым; она что-то держала в руках — мне почудилось, дохлую Кошку, но, скорее всего, это была любимая Кукла; на лице девочки застыло выражение, с каким души смотрят, наверное, от Аверновых врат на мир живущих, простертый вдали, смутно припоминая былую жизнь и тамошних обитателей. Затем тенью навис над нею черный Рукав, на плечо легла цепкая рука, в ту же секунду дверь захлопнулась — и это все, о чем я могу тебе доложить.
Дорогой друг! Твою дочь мнят отродьем Безумия и Безбожия, унаследовавшим (согласно всеобщему Мнению) твои темные Страсти и дурные наклонности; боюсь, что свободы ей не видать — и она вырастет под тем кровом хилым тепличным цветком. Не знаю, какие средства у тебя в распоряжении, разве что вернуться сюда, где можно будет не только подать апелляцию, но и принять прямые меры для того, чтобы отобратьсвое достояние — беречь его и защищать. Не сомневаюсь, что наш мистер Бланд возьмется защищать твои интересы — хотя противная сторона наверняка выставит мощную оборону. Что ж! Больше не добавлю ни слова — ты счел бы мое поведение неблагородным, попытайся я утаить то, что знаю— но настаивать на невозможном(если это действительно невозможно) — сохрани Господь! Позволь мне сменить тему — или же умолкнуть — ибо я проваливаюсь в объятия Морфея. Мой кучер, опасаясь Чужеземцев, просидит всю ночь на козлах с заряженным Пистолетом — меня стерегут, как стерег Ио стоокий Аргус, — надеюсь, с рассветом страхи развеются — и мы снова двинемся в путь. — Уж эта мне бродячая жизнь! Напишу тебе снова, когда будет о чем — остаюсь, сэр, преданным и почтительным слугой и другом вашей светлости, ПИТЕР ПАЙПЕР».
Много воды утекло и многие мили одолели колеса dormeuseдо той минуты, когда Достопочтенный обнаружил в швейцарском почтовом отделении среди прочей корреспонденции, которую он поспешно отодвинул от себя (она требовала немалого мужества), короткую Записку — без штемпеля и обратного адреса: «Благодарен тебе за сердечную доброту и дружеские чувства. Ноги моей не будет на той земле. — АЛИ».Ответить Достопочтенный мог только вздохом и пожатием плечей.
После дальнейших странствий, перемежавшихся заездами в гостиницы, когда проживание внутри тесного пространства dormeuseначинало ему докучать, Достопочтенный прибыл в Италию — в том, что этот Рубикон пересечен, он живо удостоверился благодаря расписным Потолкам каменных домов, где он останавливался; зловонным Отхожим местам, с которыми приходилось мириться; а также постоянной угрозе со стороны Разбойников (породы, на отлично утрамбованных дорогах Швейцарии не встречавшейся вовсе) — кучер неизменно держал теперь на козлах два заряженных пистолета, да и Достопочтенный не расставался со своим — однако, нападения так и не дождавшись, путники благополучно прибыли
Скоро засияло солнце, по-адриатически ласковое, — и мистер Пайпер настолько освоился в la Serenissima [58] , что возобновил переписку со своим главнейшим (и столь небрежным) Корреспондентом; одно из посланий начиналось так:
«ДОРОГОЙ АЛИ, я доволен этим Городом, как никаким другим — и, вероятно, здесь осяду; правда, однажды свалился в Канал и подхватил Простуду, а само падение могло завершиться фатально, поскольку я, в отличие от тебя, искусством плавания не владею, — очевидно, тут оказаться в канале столь же обычное дело, что в Лондоне оступиться в сточную Канаву: разница только в том, что здешние улицы состоят из Воды. По той же причине я дал отставку моей любимой dormeuseи велел поместить ее на сохранение, а сам занял piano nobile [59] в доме не слишком большом и не очень сыром. Отовсюду слышу, будто здешнее Общество по сравнению с былыми днями величия пришло в упадок, однако скитания приучили меня к тому, что толки о минувшем величии и нынешнем упадке услышишь, где бы ни очутился. И все же теперь здесь остались только два conversazioni [60] , стоящие посещения, и только четыре Кофейни, открытые до утра, тогда как раньше была целая дюжина первоклассных.
58
Светлейшая [Венецианская Республика] ( ит.).
59
Бельэтаж ( ит.).
60
Светские салоны ( ит.).
По утрам занимаюсь итальянским (впрочем, вокруг слышен, кажется, совсем иной язык, и его тоже придется изучать), а по вечерам посещаю conversazione, где разговаривают и по-английски, равно и на хорошем итальянском, — признаюсь, звучание его мне очень нравится: он похож на латынь, распустившуюся, словно бутон розы и ставшую мягче сливочного масла — даже приветствия и случайные замечания мнятся обольщениями. О Венеции говорят, будто она тысячу лет собирала богатства всего мира, а ближайшие два-три столетия посвятит тому, чтобы растратитьих на Удовольствия: это безрассудное стремление вовлекает в себя неудержимо и головокружительно — ему невозможно противиться».
Позднее письмо продолжилось:
«Узнаю все больше о Венеции и венецианцах. В области любви моральные устоиу них отсутствуют — что, надо признаться, меня скандализировало, — однако свода npaвил, предписывающих каждому свое место, они строго придерживаются: нарушения влекут за собой самые тяжкие общественныекары — изгнание, остракизм, вплоть до вызова на Дуэль, хотя венецианцы по преимуществу народ миролюбивый и защите Чести предпочитают Развлечения, помимо самых крайних случаев. Названный кодекс возводит на пьедестал своих героев и героинь — о них я уже наслышан: мне указали на некую госпожу в летах, у которой всегда был только один любовник(супруг в расчет не принимается), а после кончины возлюбленного она осталась верна его Памяти и так и не выбрала ему замены — пример преданности и самоотверженности, наделивших эту даму ореолом святости.
Присутствовал я также при двух казнях и одном обрезании — наблюдал отсечение голов и крайней плоти — обе церемонии весьма волнующие. Однако все эти дива — ничто, на мой взгляд, в сравнении со случайной встречей, которую я должен тебе описать: она не только рисует удивительные любовные нравы венецианцев, но и имеет к тебе близкое касательство.
До меня часто доходили рассказы об одном англичанине (хотя, как выяснится, и не вполнеангличанине), который настолько усвоил обычаи Венеции, что сделался официальным любовником знатной венецианской дамы — юной супруги дряхлого старца, — строго соблюдая многочисленные суровые правили, управляющие его новым положением. Этому удивлялись, но вовсе не осмеивали: венецианцы подобные истории воспринимают чрезвьгчайно серьезно. В конце концов на каком-то маскараде мне показали этого человека — хотя он был в Домино, судить о его облике было трудно; мне почудилось только, что фигура у него не совсем обычна — то ли болезнь, то ли несчастный случай согнули его. Дама, за которой он ухаживал, обладала темными глазами, алыми губками и грацией в должной мере — или даже сверх того. Но какую привязанность он ей выказывал — с каким старанием предупреждал любое ее желание! Он принимает от нее веер — передает ей шаль — держит бокал limonata— распахивает окно, возле которого она сидит, — закрывает его снова из опасения миазмов — сидит близ нее, но немного ниже, ловя каждое ее слово, о чем бы ни заговорила, — а когда она насытилась удовольствиями, спешит вызвать ее Гондолу! (В эту минуту я и заметил, что он слегка прихрамывает, однако изъян ничуть не умерил достоинства, которое он придавал самым пустячным действиям.) Сопровождая свою Amorosa [61] к лестнице, он на ходу окинул меня острым взглядом — выражавшим, я бы сказал, тревожныйинтерес, — и я, полагаю, не замедлил достойно отозваться на него учтивым поклоном.
61
Возлюбленная ( ит.).
Вероятно, этот человек навел обо мне справки: довольно скоро в мое жилище на Фреццерии — по соседству с собором Святого Марка — явился миловидный паренек в ливрее и с презабавной важностью, словно это была дипломатическая нота,вручил письмо от этого джентльмена, на которое ему было велено дождаться ответа. Краткая записка содержала приглашение посетить автора этих строк у него дома, в такой-то день и час, — с тем, чтобы узнать кое-что представляющее для меня интерес. Почерк странным образом показался мне знакомым, точно я где-то его видел — быть может, только однажды,но случай этот должен был врезаться мне в память. Нечего и говорить, как я был заинтригован, — ты знаешь, что неведомоеменя всегда увлекает, и я не нахожу сил устраниться, пускай даже это дорого мне обходится! Словом, в ответе, столь же кратком, я выразил готовность последовать приглашению и проводил посланца задумчивым взглядом.