Роман лорда Байрона
Шрифт:
Хромота была для мальчика источником тяжких волнений… — и вот несколько примеров тому, сообщаемых Муром:
«Некий господин из Глазго рассказывал мне, что особа, вынянчившая его жену и до сих пор живущая в их семье, [в 1793 г.] водила знакомство с нянькой Байрона. Они часто гуляли вместе со своими питомцами. Во время одной из таких прогулок она сказала: "До чего же Байрон хорош! Если бы не нога!.." Уловив в ее словах намек на свой недостаток, малыш гневно взглянул на говорившую и, ударив ее хлыстиком, который держал в руке, раздраженно крикнул: "Не смей так говорить!"
Позднее тем не менее он отзывался о своей хромоте равнодушно и даже с насмешкой. По соседству с ним жил еще один мальчик с таким же дефектом ноги, и Байрон шутил: "Взгляните, как по Брод-стрит косолапят два медведя".
…Во время занятий латынью [в 1798–1799 гг.] Байрона часто мучали боли в ноге, сдавленной ужасным приспособлением, коим ему исправляли хромоту. Однажды мистер Роджерс сказал Байрону: "Мне тяжело наблюдать ваши страдания, милорд, должно быть, боль очень сильна?" — "Пустое, мистер Роджерс, — ответил мальчик, — но впредь я буду стараться, чтобы вы ничего не замечали"».
Томас Мур не мог вспомнить, на какую ногу хромал Байрон, — в затруднении оказались и другие близкие друзья — и даже сапожник. «Только припомнив, что Байрон "ступал
…это плоский камень, близ которого открывается вид на долину. — «Строки, написанные под вязом на кладбище в Харроу»:
Места родимые! Здесь ветви вздохов полны, С безоблачных небес струятся ветра волны: Я мыслю, одинок, о том, как здесь бродил По дерну свежему я с тем, кото любил, И с теми, кто сейчас, как я, — за синей далью, — Быть может, вспоминал прошедшее с печалью; О. только б видеть вас, извилины холмов! Любить безмерно вас я все еще готов; Плакучий вяз! Ложась под твой шатер укромный, Я часто размышлял в час сумеречно-скромный: По старой памяти склоняюсь под тобой, Но, ах! уже мечты бывалой нет со мной; И ветви, простонав под ветром — пред ненастьем, — Зовут меня вздохнуть над отсиявшим счастьем, И шепчут, мнится мне, дрожащие листы: «Помедли, отдохни, прости, мой друг, и ты!» Но охладит судьба души моей волненье, Заботам и страстям пошлет успокоенье, Так часто думал я, — пусть близкий смертный час Судьба мне усладит, когда огонь погас; И в келью тесную иль в узкую могилу — Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило; С мечтою страстной мне отрадно умирать, В излюбленных местах мне сладко почивать; Уснуть навеки там, где все мечты кипели, На вечный отдых лечь у детской колыбели; Навеки отдохнуть под пологом ветвей, Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней; Окутаться землей на родине мне милой, Смешаться с нею там, где грусть моя бродила; И пусть благословят — знакомые листы, Пусть плачут надо мной — друзья моей мечты; О, только те, кто был мне дорог в дни былые, — И пусть меня вовек не вспомнят остальные.138. Лорд Клэр— Джон Фицгиббон Клэр (1792–1851), которому посвящено одно из стихотворений сборника «Часы досуга»:
Когда, о друг моей весны, Бродили мы, любви полны Друг к другу всей душой — Блаженство было нам дано, Какое редко суждено В юдоли нам земной. .«Школьная дружба была для меня страстью (я был страстен во всем), но, кажется, ни разу не оказалась прочной (правда, в некоторых случаях она была прервана смертью). Дружба с лордом Клэром, одна из самых ранних, оказалась наиболее длительной и прерывалась только разлукой. Я до сих пор не могу без волнения слышать имя "Клэр" и пишу его с тем же чувством, что и в 1803–1804 — 1805 гг. ad infinitum» [98] («Разрозненные мысли», № 91).
98
До бесконечности ( лат.).
«…Я встретил его, после семи или восьми лет разлуки, на дороге между Имолой и Болоньей. В 1814 г. он ездил за границу и вернулся в 1816 г., как раз когда я уехал. Наша встреча на миг стерла в моей памяти все годы, прошедшие после Харроу. То было новое, непонятное чувство, подобное воскресению из мертвых. Клэр также был сильно взволнован — внешне даже больше меня; я чувствовал биение его сердца в пожатии руки, если только это не бился мой собственный пульс. Он сказал мне, что в Болонье я найду от него письмо. Так и оказалось. Нам пришлось разминуться и ехать дальше — ему в Рим, мне в Пизу, но весной мы обещали друг другу встретиться вновь. Мы провели вместе всего пять минут на проезжей дороге, но мне трудно вспомнить в своей жизни час, с которым их можно было бы сравнить. Он знал, что я еду, и оставил мне письмо в Б., потому что сопровождавшие его лица не могли задержаться там дольше. Из всех, кого я знал, он менее всего изменился и менее всего утратил те высокие душевные качества, которые так сильно привязали меня к нему в школе. Я не мог предполагать, чтобы общество (или свет, как его называют) могло оставить на человеке так мало пагубных следов дурных страстей. Я говорю это не только по личному впечатлению; так говорили все, от кого я слышал о нем за годы нашей разлуки» (там же, № 113).
«Мой лучший друг, лорд Клэр, в Риме: мы повстречались на улице, и встреча оказалась весьма чувствительной — очень трогательной с обеих сторон. Я всегда любил его больше всех мужчин мира» (Томасу Муру, 1 марта 1822 г.).
Добавлю к этому, что в Харроу Байрон и Клэр страшно ревновали друг друга к соученикам; Байрон устраивал сцены, Клэр писал отчаянные письма.
Джон Эдльстон—
«…С тех пор как я поступил в Тринити-колледж в октябре 1805 года, он был моим постоянным спутником. Поначалу мое внимание привлек его голос, выраженье лица подтвердило первое впечатление, и, наконец, манеры его навсегда привязали меня к нему. В октябре он отправляется в один торговый дом в город, и, возможно, мы не увидимся вплоть до моего совершеннолетия, и тогда я предоставлю ему выбор: или войти со мной в интерес в качестве делового партнера, или же поселиться вместе. Несомненно, в нынешнем расположении духа он бы предпочел последнее, но за оставшееся время еще может переменить свое мнение — во всяком случае, решать будет он. Я, вне всякого сомнения, люблю его больше, чем кого бы то ни было на свете, и ни время, ни расстояние нимало не повлияли на мою обычно столь переменчивую натуру… Он, несомненно, сильнее привязан ко мне, чем я к нему. Пока я был в Кембридже, мы встречались каждый день, зимой и летом, не скучали ни одно мгновенье и всякий раз расставались все с большей неохотой» (к Элизабет Бриджит Пигот, 5 июля 1807 г.).
Эдльстону посвящено раннее стихотворение Байрона «Сердолик»:
Не блеском мил мне сердолик! Один лишь раз сверкал он, ярок, И рдеет скромно, словно лик Того, кто мне вручил подарок. Но пусть смеются надо мной, За дружбу подчинюсь злословью: Люблю я все же дар простой За то, что он вручен с любовью! Тот, кто дарил, потупил взор, Боясь, что дара не приму я, Но я сказал, что с этих пор Его до смерти сохраню я! И я залог любви поднес К очам — и луч блеснул на камне, Как блещет он на каплях рос… И с этих пор слеза мила мне! .Эдльстон умер в мае 1811 г.
Джон Уингфилд, соученик Байрона по Харроу, погиб в сражении. — Не в сражении:
А ты, мой друг! [99] — но тщетно сердца стон Врывается в строфу повествованья. Когда б ты был мечом врага сражен, Гордясь тобой, сдержал бы друг рыданья. Но пасть бесславно, жертвой врачеванья, Оставить память лишь в груди певца, Привыкшей к одиночеству страданья, Меж тем как Слава труса чтит, глупца, — Нет, ты не заслужил подобного конца! Всех раньше узнан, больше всех любим, Сберегшему так мало дорогого Сумел ты стать навеки дорогим. «Не жди его!» — мне явь твердит сурово. Зато во сне ты мой! Но утром снова Душа к одру печальному летит, О прошлом плачет и уйти готова В тот мир, что тень скитальца приютит, Где друг оплаканный о плачущем грустит.99
Примеч. Байрона: Достопочтенный Джон Уингфилд, офицер гвардии, умерший от лихорадки в Коимбре (14 мая 1811 г.). Я знал его десять лет, в лучшую пору его жизни и в наиболее счастливое для меня время. В короткий промежуток одного только месяца я лишился той, которая дала мне жизнь, и большинства людей, которые делали эту жизнь сносною…
Мне следовало бы также посвятить хоть один стих памяти покойного Чарльза Скиннера Мэтьюза, члена Даунинг-колледжа (Кембридж), если бы этот человек не стоял гораздо выше моих похвал. Его умственные силы, обнаружившиеся в получении высших отличий в ряду наиболее способных выпускников Кембриджа, достаточно упрочили его репутацию в том кругу, в котором она была приобретена; а его приятные личные качества живут в памяти друзей, которые так его любили, что не могли завидовать его превосходству.
Еще одним прототипом лорда Коридона мог быть друг Байрона по Харроу и Кембриджу, Эдвард Ноэль Лонг, которому, как и Клэру, посвящено стихотворение в «Часах досуга».
Лонг «впоследствии поступил в гвардию… и утонул в начале 1809 г., когда плыл со своим полком в Лиссабон на транспортном судне "Сент-Джордж", получившем ночью пробоину от столкновения с другим транспортом. Мы с ним состязались в плавании — любили поездки верхом — чтение — и дружеские пирушки. Мы вместе учились в Харроу, но — там, по крайней мере, — он не отличался таким буйным нравом, как я. Я только и делал, что играл в крикет — буянил — дрался — и проказничал на все лады; а он был более усидчив и благовоспитан. В Кембридже — мы оба поступили в Тринити — я несколько притих, или он огрубел, но только мы сделались большими друзьями… Егодружба и сильная, хотя и чистая, любовь и страсть — которая тогда мной владела — составляли романтику этого самого романтического периода моей жизни… Отец Лонга написал мне, прося сочинить эпитафию на могилу сына. Я обещал — но выполнить не смог. Это был один из тех светлых людей, которые редко живут долго; а его таланты заставляют еще больше сожалеть о нем. Он был веселым спутником, но иногда его посещали странные и печальные мысли. Однажды… он рассказал мне, что накануне вечером "взял пистолет, не зная, заряжен ли он, и выстрелил себе в голову, предоставив случаю решить, была ли там пуля". Письмо, которое он написал мне при поступлении в гвардию, было грустным, как только могло быть в подобном случае. Но обычно он не обнаруживал этого и был приветлив и ласков; а вместе с тем необыкновенно умел видеть смешное. Оба мы очень любили Харроу и иногда вместе ездили туда из Лондона, чтобы освежить наши школьные воспоминания» (дневник, 12 января 1821 г.).
Глава четвертая
…«сверх всяких алчных грез»… — Крылатые слова Сэмюеля Джонсона; впрочем, первым их употребил драматург Эдвард Мур (1712–1757) в пьесе «Игрок» (1753).
…«прихотливой светотени»… — Из стихотворения Джона Мильтона «L'Allegro» («Веселый», ок. 1632): «Там пляшут под ребек селяне / В тенистой роще на поляне…» (пер. Ю. Корнеева).
…«что так прекрасно в женщине»… — «Король Лир», акт V, сц. 3 (пер. Б. Пастернака).
«Любовь питают музыкой: играйте»… — «Двенадцатая ночь», акт I, сц. 1 (пер. М. Лозинского).
Увлеклись и Ловлей Рыбы — бессмысленнейшим из занятий… —
Ах, если б Уолтон, злобный старичок, Форелью сам был пойман на крючок! —восклицает поэт в «Дон-Жуане» (13, CVI): Исаак Уолтон (1593–1683) в 1653 г. опубликовал сочинение «Искусный удильщик, или Досуг созерцателя». В примечании Байрон поясняет: