Роман межгорья
Шрифт:
— Должна, — механически ответил Саид-Али, напряженно обдумывая слова Лодыженко. — Меня, получается, — начальником экспедиции, а тебя уже — на строительство? Его же нет, мы еще проекты должны дорабатывать… Что-то не все говоришь ты мне, Семен. А кто будет начальником строительства?
— Не знаю, еще не назначен. Мне приказано работать в твоей экспедиции, помогать тебе. Строителей еще не назначили, но я думаю, что проектно-исследовательская экспедиция и станет базой штаба строительства. Теперь, кажется, тебе уже все понятно?
— Все, — направляясь к арбам, промолвил Мухтаров. — Словом, пока что поезжайте в Чадак, работайте
Паровоз подцепил вагон и, грохоча на стрелках, потащил его поближе к четырем разрисованным арбам.
II
Заветный прохладный уголок в Намаджане. Прохладный и красивый! Пруд с проточной янги-арычной водой из самой Нарын-су. Островки посредине пруда. Легонькие, горбатые мостики, словно ненароком переброшенные через узенькие рукава пруда. Когда и кто строил эти мостики — никому не известно. Самый новый из них, кажется, насчитывает уже сотни лет. А заплаты, как наросты, лепились всюду, и постепенно терялась форма, которую придал мостам древний зодчий Намаджана. Они вечно ремонтировались наспех, но служили всегда безотказно, только поскрипывая под большим и под малым грузом.
На островках ветвистые карагачи и осокори сохраняли под своей зеленой густой листвой свежесть и тень. А на центральном островке, как вызов старому, тысячелетнему Намаджану, стоял ресторан новейшего типа. Легкая колоннада поддерживала его крышу, здесь было много воздуха, цветов, бело-голубой краски и стекла.
Пруд с его островками и рестораном тесным кольцом, точно гнезда ласточек, облепили чайханы, украшенные коврами. Возле них, меж деревьев, кипели огромнейшие тульские самовары, а в веревочных клетках, висевших под потолком, неутомимые перепелки задорно кричали «пить пойдем».
Евгений Викторович Храпков, новый намаджанский врач, ежедневно после обеда посещал этот уголок. Тучный, тяжелой поступью шагал он по ребрам легкого, непрочного мостика, балансируя, как цирковой слон на бочке.
— Женечка, Женик! Проломишь, слышишь… — говорила, посмеиваясь, его жена. Смех ее был притворным, неестественным. Танцуя, проходила она по неровным доскам, поддразнивая Евгения Викторовича. — Ах! Ах, Женик!
— Любочка, не шути. Ты ведь в новом шелковом платье.
— Глупый ты, Женик, жалеешь платье. Вот упаду…
Врач, делая вид, что хочет подхватить жену, широкой, блаженной улыбкой отвечал на ее смех и шутки.
В ресторане они заказывали пиво, мороженое, какую-нибудь воду и сидели здесь в тени в ожидании приближающегося вечера. Они старались показать, что счастливы и беззаботны. Любовь Прохоровна, обводя глазами сидевших за соседними столиками, словно желая пококетничать, нарочито громко хохотала и шутила со своим Женей. Соседи и не замечали, как часто в этом подогретом шалостями разговоре звучат неискренние нотки!
Бывают же на свете такие супруги!
Живут они или прозябают? На людях заменяют мещанским нежничаньем сердечную теплоту отношений. К семейным обязанностям уже с торжественного дня свадьбы относятся холодно, безразлично, со скукой.
«Мы любим друг друга», — говорят при людях их застывшие в улыбке уста. «Мы нежим друг друга», — убеждают они сами себя наедине.
А какая уж там любовь, какая нежность, если до супружества каждый из них создавал идеалы любви, семейного счастья «по образу и подобию своему», и эти идеалы, как и характер и воспитание каждого из них, оказались удивительно противоположными.
Евгений Викторович — последний сын у матери-вдовы волжского купца первой гильдии Храпкова — более десяти лет вел разгульную холостяцкую жизнь в обществе «хорошеньких» девушек. Купчиха-мать подчинялась новым веяниям в воспитании детей и к своему любимчику Жене пригласила скрипача, обучать его музыке. Да и старшие братья не привлекали Женю к делам своей торговой «фирмы». Они охотно отправили брата учиться — сперва в Казанский коммерческий институт, а потом в Москву, в институт «гражданских инженеров», не ограничивая его деньгами, позволяя вести беспечную студенческую жизнь. «Весь в отца», — говорили, смеясь, братья, видя, какой образ жизни ведет их Женя. Старушка мать была уже не в силах остановить сына и направить его на истинный путь. Женя, заканчивая третий курс, страстно увлекся танцовщицей из «цыганского хора», выехал с ней в Петербург в качестве скрипача. Там, перепившись, наскандалил и этапным порядком был препровожден на Волгу, сдан на руки больной матери…
Его братья, чтобы развязаться со своим братом-повесой, выделили матери долю капитала в банковских бумагах, да и порвали навсегда с Женей. Мать не пережила этой семейной катастрофы, умерла. В печальные дни траура Женя с ужасом почувствовал, что болен позорной болезнью — результат его бесшабашного увлечения гулящими женщинами.
В первый момент ему казалось, что единственный выход — самоубийство! Но своевременно он вспомнил об отцовском наследстве. Оставив занятия в институте, проклиная свое поведение, Женя дал себе слово исправиться и серьезно занялся лечением. Когда врачи заверили его в том, что он полностью здоров, он поступил в местный медицинский институт, который и окончил во время войны России с Австрией и Германией. В звании младшего хирурга Женя охотно переехал с военным госпиталем в Ташкент…
На первых порах, как после безумной скачки, он на миг остановился, отдавшись полностью хирургии, и с некоторым страхом присматривался к женскому обществу. Но страх и юношеские увлечения недолго дружили в душе молодого человека, который неожиданно стал делать большие успехи в хирургии. Это возвышало его в собственных глазах, побуждало работать еще лучше, а в своей личной жизни он плыл по воле волн — пускай, мол, несет течение, куда-нибудь да прибьет… Февральская революция оставила его равнодушным, а Октябрьской он испугался, особенно когда узнал, что оба его брата бросились защищать от революции богатства «фирмы». Один из них погиб в армии адмирала Колчака, а второй — утонул вместе с английским кораблем на Балтике. Евгений Викторович проявил удивительное безразличие к семейным делам и анкеты советского врача «не марал» неприятными деталями.