Роман с автоматом
Шрифт:
– Послушайте! – наконец сказал он. – Вы, кажется, совсем не разбираетесь в современной музыке
– Да, наверное, не разбираюсь, – раздраженно ответил писатель, – хотя я из Петербурга, и я слушал рок, когда ты еще, извини, пешком под стол ходил. И тогда, – он мечтательно закатил глаза, – тогда это было другое. Это был, шок, взрыв, вызов! Провокация наконец.
– Мы тоже провоцируем! – возразил гитарист. – Некоторые вот из зала ушли. И вы, кажется, тоже себя не очень уютно чувствовали.
– Никто не ушел! – с нажимом возразил писатель. – Они все уже привыкли, они такое
– Мы ищем новую форму, – гитарист-Уорхолл нервно вертел рюмку длинными пальцами. – Для этого надо разрушить старую… Скажите, может, вы придумали что-то новое? У вас есть что-нибудь предложить, кроме Ленина и Сталина?
Барабаны по-прежнему монотонно колотили и бухали из колонок, как быстро идущий под гору состав.
– Я мягкой, – пел Женя, выделяя «о», как это делают в Вологде. – Я совершенно не герой! А тот, другой, как раз герой!
Писатель мутно посмотрел на музыкантов, потом на собеседника.
– Есть, есть новая форма, – наконец сказал он, – и эксперимент… можно было бы сделать, настоящий эксперимент.
Музыканты на сцене все больше трясли головами, заводясь ритмом и нервными гитарными репликами.
– Он сильноой! – тянул Женя на манер какой-то мужицко-ямщицкой песни. – И он, конечно же, герой! А я другой – я не герой!
Гитарист-Уорхолл молчал, терзая рюмку.
– Ты посмотри на них, – начал писатель, обводя рукой зал. – Вот они сидят, все эти люди, на русско-немецком культурном вечере. Тебя слушают, меня, этих вот «героев». Так?
Гитарист молчал.
– Ну вот, теперь скажи мне, только честно: это им хоть сколько-нибудь интересно?
– Наверное нет, – после паузы ответил гитарист, – но это не то… На наши концерты…
– Подожди, – писатель сделал нетерпеливый жест, словно отгоняя муху, – я про этих говорю. Так вот, неинтересно. Почему же они нас слушают? Зачем это все?
– Ну, это же политическая акция… – протянул гитарист, не поднимая глаз. – Наверное, им надо встретиться, обсудить какие-то проблемы – вот и повод.
– Встретиться можно тут, в баре, как мы с тобой, – наседал писатель, – какого черта они в зале сидят? Вот сейчас: этот лохматый перед ними дергается, они ни хрена не понимают, а все равно сидят. Писатель выдержал паузу. – Из вежливости сидят! – сказал он наконец тоном учителя-наставника. – Из вежливости нас здесь терпят. Так?
– Так, – уныло сказал гитарист, – но это публика не та…
– Ну вот, им неинтересно, а они, значит, сидят, – продолжал писатель. – И как ты думаешь, любят они нас за то, что мы их заставляем все это терпеть?
– Мы их не заставляем… – гитарист с недоумением смотрел на писателя. – И вообще, при чем тут новая форма?
– Мы не заставляем, но все равно они должны нас слушать. И это в конце концов ладно. Эти, – писатель махнул рукой в сторону сцены, – поорут и уедут. А мы здесь живем. В их домах живем, я в их газетах и книжках печатаюсь, ты – в их клубах играешь. Ты в Берлине был?
– Был. И что,
– В Берлине безработица, ты знаешь, какая..?
– В Гамбурге тоже.
– Мы занимаем их рабочие места, понимаешь, что это для немцев со всей их паршивой протестантской культурой значит? Скажи что-нибудь по немецки! – Писатель распалялся все больше, руки прыгали, вытаскивая сигарету из пачки. – Скажи-скажи! Айн шахтель кэмел лайтс, битте! [41] Скажи!
– Айн шахтель кэмел.
– Я так и думал! – закричал писатель. – Мы не можем нормально выговаривать их слова, мы коверкаем их язык. Мы ездим зайцами в метро, воруем в супермаркетах вещи. Мы до сих пор не научились отделять пищевой мусор от бумажного, мы гадим в парках. Мы смеемся над ними, – уже немного тише и спокойнее закончил он, – не уважаем их культуру, потому что не понимаем, а они – приходят на русский культурный вечер, сидят и слушают…
41
Пачку Кэмэл, пожалуйста
Над сценой раскачивалась и плыла в звуках электрооргана медленная песня, вокалист, весь блестящий от пота, с закрытыми глазами выдыхал в микрофон:
Без тебя я больше не жилец,Так близок мой конец – и некуда укрыться.Зал умиротворенно слушал, возле бара строгий немец приобнимал Сюзанну, что-то говорил ей в ухо и довольно улыбался. Сюзанна иногда бросала взгляд на столик, где стояли писатель с гитаристом, и быстро, немного смущенно отводила глаза. Гитарист недоуменно смотрел на писателя, на сцену, на часы, словно куда-то торопился. Писатель затянулся сигаретой, перевел дух и заговорил снова, медленнее и взвешеннее.
– Это о русских. И это еще не так страшно. – Он понизил голос почти до шепота и огляделся, случайно встретившись взглядом с Сюзанной. – Страшно – это турки. Они их ненавидят, понимаешь, боятся и ненавидят. А что самое страшное – это то, что они не могут это сказать, и никак показать не могут. Тебе сколько лет?
– Двадцать шесть. Извините, все еще не понимаю, при чем…
– Да дослушай же! Двадцать шесть. Ну, наверное, что-то из благословенных совдеповских времен помнишь. Тоже ведь ненавидели совков, власть, режим – и тоже нельзя было говорить, только на кухне, со своими, шептаться. Но ведь можно было. А им, здесь, этого никому нельзя сказать! Потому что – знаешь почему?
– Ну, знаю, – тихо ответил гитарист.
– Гитлер. Все из-за него. Сразу ткнут пальцем и скажут: фашист! Самому близкому другу, отцу родному – никому нельзя сказать, что ненавидишь турок. И они так живут, ненавидят и молчат, ходят на культурные вечера, едят Donner, плятят свои налоги за адаптационные программы, которые ничего не дают, – и молчат.
Аплодисменты сухо захлопали в зале, музыканты неловко кланялись, придерживая инструменты, Женя кричал в микрофон «сенкью!», брызгая во все стороны каплями пота.