Роман с фамилией
Шрифт:
Я ещё некоторое время продолжал давать уроки риторики младшему сыну Ливии Друзу и его ровесницам-кузинам. Но вскоре был освобождён от этих занятий и назначен заведовать греческим залом в библиотеке принцепса.
Эта библиотека, как и предсказывал незабвенный Агазон, превзошла по своей красоте, величию, а также по числу хранимых здесь рукописей отошедшую на второй план библиотеку Поллиона.
4
Какое счастье – остаться наедине со свитком древней рукописи, где начертаны мудрые письмена! Ранним летним утром, когда неумолчно
В жаркий полдень и в пору дождей, в январские иды и в майские календы – словом, в любое время года происходит этот незримый разговор с умнейшими людьми прошлого или с талантливыми современниками, сумевшими принять творческий дар богов и прикоснуться к вечности…
Следуя мыслью за великими мудрецами, я забывал о времени, ощущая себя снова юношей, постигающим мир, беспечным и счастливым. Это давало мне такое чувство свободы, какое я не испытывал, будучи на самом деле свободным, знатным и богатым… Как тут не вспомнить любимого Агазоном Эпикура, утверждавшего, что довольство своим и есть величайшее из всех земных богатств…
Между тем жизнь за стенами библиотеки шла своим чередом.
Победителями вернулись из Испании Август и Тиберий. Вскоре неожиданно умер муж Юлии Марк Клавдий Марцелл, так и не успев сделать свою юную жену матерью…
Когда в 731 году от основания Рима в городе начался голод, стали распространяться слухи, будто неурожай и сопутствующее ему сильное наводнение ниспосланы богами из-за того, что Август оставил должность консула. Испуганные горожане стали массово просить Августа принять должность обратно и совместить её с полномочиями диктатора, отменёнными после убийства Гая Юлия Цезаря.
Особо горячие сторонники Августа предложили ему стать пожизненным консулом и даже добились, чтобы в Сенате между двумя курульными креслами правящих консулов для Цезаря установили третье, специальное кресло, больше похожее на царский трон. Наконец, Августу доверили право помилования, лишив римлян, осуждённых судом, возможности испрашивать его у народного собрания…
Но все эти знаки практически императорской власти, равно как и умело подогреваемые сподвижниками всплески народной любви не смогли убаюкать главную тревогу за будущее. У Цезаря по-прежнему не было прямых наследников. Их могла дать только дочь Юлия.
В очередной раз, не спросив согласия, венценосный отец через год после смерти Марцелла выдал Юлию замуж за Марка Агриппу, который уже дважды попадал в ловушку Гименея и к тому же был старше Юлии на четверть века.
Последние несколько лет Агриппа занимал пост наместника в Сирии. Своей почётной ссылкой он был обязан хитроумным интригам Ливии. Она всегда опасалась сильного и прямодушного полководца, чья слава затмевала скромные воинские подвиги её мужа, а звание самого давнего и преданного друга Августа давало возможность прямо излагать своё мнение. Удалив Агриппу из Рима, Ливия минимизировала его влияние, способное соперничать с её собственным.
Впрочем, охлаждение между старыми друзьями
Ливия срочно предприняла встречный «манёвр» – уговорила Августа устроить ещё один брак, и вскоре глашатаи с ростров Форума объявили о свадьбе Тиберия и дочери Агриппы Випсании.
Однажды Ливия приказала мне явиться к ней.
– Хочу, чтобы рядом с Тиберием всегда находился человек рассудительный. Таким я полагаю тебя… – без всяких предисловий заявила она.
Прочитав в моих глазах немой вопрос, пояснила:
– Ты больше не раб Августа. Ввиду предстоящего бракосочетания моего сына Август подарил тебя Тиберию…
– Мне идти в дом моего нового господина? – поинтересовался я, зная, что Ливия купила для Тиберия дом на Палатине. Скромный по сравнению с хоромами отчима, но вполне изящный на вид, этот дом располагался неподалёку от дворца Августа, между храмом Великой матери и Форумом.
– Оставайся пока в библиотеке! – приказала она. – Если ты потребуешься моему сыну, тебя сразу найдут…
От Ливии я вышел в некотором недоумении: зачем нужно передавать меня Тиберию, если я сам и жизнь моя и так всецело принадлежат семье Цезаря. И не важно, кто мой хозяин. Ибо, сменив одного на другого, я всё так же не принадлежу самому себе. И это угнетало меня.
Правда, рабство моё вовсе не было похоже на горькую участь многих десятков и сотен тысяч несчастных, закованных в цепи, истязаемых плетьми и палками на каменоломнях, в полях и на мельницах, подобных мельнице Вентидия Бассса. А доля изнурённых гребцов на галерах или гибельная, готовая каждый час оборваться судьба гладиаторов на аренах и ристалищах…
В каких же райских условиях по сравнению со всеми страждущими и истязаемыми я жил. Имел крышу над головой и вполне сносную пищу, обладал относительной свободой передвижения, занимался хотя и подневольным, но уже ставшим для меня родным делом: составлял каталоги, разбирал и приводил в порядок пергаменты, переписывал рукописи, постигал вековую мудрость, пытаясь сохранить её для тех, кто придёт в этот мир после нас…
Изредка ко мне обращались мои бывшие ученики или их друзья и знакомые. Молодые аристократы присылали раба с запиской, в которой требовали подыскать цитату для речи в Сенате или в суде, найти поэтический образец для любовного послания. Мне не составляло труда сделать это. Отыскав нужную цитату, я заносил её на восковую табличку, и посыльный снова оставлял меня наедине с драгоценными рукописями.
Череду однообразных, но оттого не менее насыщенных дней прерывали редкие приходы в библиотеку Талла.
Август не так давно даровал ему свободу, римское гражданство и назначил заведовать своей канцелярией вместо Пола, которого окончательно удалил от себя и направил управляющим в одно из многочисленных загородных имений.
Талл ужасно гордился своим новым положением. Нарочито выставляя вперёд палец с подаренным принцепсом серебряным перстнем, он то и дело доставал судариум, похожий на тот, что был у Пола, и осторожно прикладывал его ко лбу с залысинами, к округлившимся щекам. Округлился не только сам Талл, но и его жесты. Речь стала вычурной и напыщенной.