Роман с мертвой девушкой
Шрифт:
— Да, выбываешь из игры, — говорил Гондольский. — Будь молодцом и сорви последний цветок наслаждения… Снимем сцену прощания на взлетной полосе со спины, чтобы твой утраченный и полюбившийся массам облик остался неразличим. Обрыдаются, если поймут, что лишаются тебя навсегда…
Вместе со мной и женой в аэропорт приехала, как и было договорено, ее младшая сестренка.
— Ишь, мымра… Крысеныш… Хороша тонконожка, — бормотал Гондольский, оглядывая ее со всех сторон. — Скажи ей: пусть льет побольше слез, будто прощается с тобой навсегда…
Помимо пластыря и скотча, которыми мне залепили
Дальнейшее развивалось согласно утвержденной программе: прошелестели последние кадры фильма, на экран вылез плосколицый, будто стесанная ветром скала, лоснящийся, как если бы его намазали вазелином, Казимир. Ему ассистировал одолевавший меня в больнице авиадиспетчер. После показа для чего-то запущенной вне плана и отмеренного хронометража (мне показалось — не к месту) пленки с записью подкарауленной катастрофы, Фуфлович обратился к фиксатору взрыва:
— А это не вы подложили бомбу и встали с камерой наготове?
Сморчок радостно закивал.
— Я. Я! Надоело ждать, когда это случится. Сколько можно ждать? Вот и решил ускорить процесс…
Громовым голосом Фуфлович объявил о приятной неожиданности, которая вот-вот обрушится на зрителей. Застрекотали камеры, заснявшие эпизоды прощания в аэропорту. Я был схвачен операторами с тыла, Гондольский пойман в фас, он трещал о внезапной радостной вести: спонтанно, по велению сердец, жюри присудило нашему сериалу уникальный приз, подобной награды не удостаивался никто… На возвышенной ноте его перебил Фуфлович:
— И сейчас — прямая трансляция из Пизы.
— Гонец из Пизы, — следуя заготовленному клише, пошутил и расхохотался встрявший в диалог Захер.
Но вместо включения из Италии раздался непредусмотренный возглас все еще околачивавшегося в студии авиадиспетчера-бомбиста:
— Я и в этот ероплан кое-что подбросил!
Фуфлович изобразил приятное недоумение, поднес к глухому, с разорванной перепонкой уху телефонную трубку, детское предвкушение как если бы приготовился слушать бабушку сказку со счастливым концом, сияло на его физиономии.
— Вот как? Когда это произошло? — спросил он и подмигнул кому-то — той полосочкой шрама, который когда-то был веком.
После чего бравурно объявил:
— Наш гость не лжет! Самолет не прибыл к месту назначения! Он разбился! — И звонко и задорно выкрикнул. — Потери ужасны! Погибли отец героини, ее жених и многие близкие нам люди!
На экране опять возникли сцены прощания в аэропорту, объективы крупным планом выхватывали лица: мое — забинтованное, Гондольского — распухшее, ожесточенное — моей жены и бессмысленно-ротозейское — ее сестрички…
Фуфлович подступал ко мне с микрофоном:
— Что чувствуешь? Что можешь сказать: ведь должен был лететь, но передумал. Не есть ли это знак свыше? Иначе чем объяснить, что тебя обошла стороной трагическая кончина в воздухе? Ты мог быть погребен с немыслимыми почестями и при стечении миллионов поклонников, а вместо этого потерял в шумной катастрофе родственницу, даже не успев вступить с ней в кровосмесительную связь. Ей было столько, сколько героине отмеченного наградой фильма… Что сейчас испытывает твоя жена?
Я не мог вымолвить ни слова, бинты и скотч лезли в рот, а фоном из наушников Казимира неслись возбужденные слова Свободина:
— Молодчина! Все как по маслу. Вау!
Закричала и упала в обморок женщина, кажется, буфетчица, ее сын летел тем рейсом. Камеры сгрудились над ней. Я сорвал бинты и скреплявший их скотч и пытался крикнуть, что все заранее подстроено, но Захер в белом халате зажал мне рот влажным поцелуем. Руками он стискивал мое горло, а Гондольскийч вопил:
— Так, так его! Нельзя, чтоб увидели ни сантиметра гнусной рожи нового образца! Я тоже готов броситься на дзот грудью, чтоб он захлебнулся моим материнским волосатым молоком!
Фуфлович сыпал пояснениями для зрителей: врач-уфолог оказывает окачуривающемуся другу экстренную помощь и инициирует искусственное дыхание, попутно он сзывал добровольцев, согласных отлить кровь для переливания в мои слабеющие жилы.
Объективы ловили каждое движение коновала, на огромном экране я видел его паучьи челюсти и свое выпростанное из кокона бинтов тело, мои конвульсии ретранслировались на мониторы — поверх картины догорающего лайнера.
— Не осталось в живых никого, — слышал я возбужденный голос срочно прибывшего в итальянский эпицентр несчастья свободинского зятя. — Мы еще выйдем в эфир, я пока отлучусь за джинсами в ближайший супермаркет, — тараторил шплинт, — тут у них традиционная сезонная распродажа шмуток, не отключайтесь: прозвучит биография героини, отрывки из ее дневника в исполнении лауреата литературной премии «Фикция» Елисея Ротвеллера… Спасибо, что были с нами!
Но поперхнулся уже начавший чтение Ротвеллер, сник Гондольский, ослабил жим пальцев Захер. В студию вошла моя мертвая девушка. Или не поддавшаяся, не уступившая козням негодяев блюзка? Я не мог различить, все плыло перед глазами. Каблучки ее туфель цокали по направлению ко мне.
— Отпустите, — распорядилась она.
Захер подчинился. Ротвеллер склонился в поклоне. Гондольский дружески положил руку мне на плечо.
— Ты хоть въезжаешь, что мы отчубучили? — спросил он и воткнул в меня булавку шприца с физиологическим раствором. — Экстра-класс, высший пилотаж. Бомба в прямом и переносном смысле!